Наступили сумерки. Мы вышли из гончарной мастерской и зашагали к центру города. Тут меня удивил вид небольшого здания, украшенного крестом.
– Жена Хэстена, – пояснил Лейкнир.
– Его не раздражало, что она христианка?
– Говорит, что недурно иметь на своей стороне и христианского бога.
– Очень похоже на Хэстена, – фыркнул я. – Умеет танцевать с двумя разными женщинами под две разные мелодии.
– Сомневаюсь, что он танцевал с Браной, – заметил Лейкнир.
Я расхохотался. Эта женщина была настоящей каргой: твердая, как кремень, своенравная, толстая, как бочка, с подбородком, как нос корабля, и с языком острым, как клинок.
– Ты не можешь держать нас в плену! – завопила она, едва мы вернулись в большой дом с колоннами. Я не обратил на нее внимания.
Здание некогда имело огромный зал. Возможно, тут размещался храм, или даже дворец римского правителя, но кто-то, наверняка Хэстен, разделил зал на отдельные комнаты. Деревянные перегородки достигали лишь половины высоты, и днем свет лился через верхние окна, закрытые железными решетками. По ночам зажигали лампы, а еще в комнате, где ютились женщины и дети, имелся открытый очаг, от которого расписные потолки покрылись копотью и сажей. Пол был сложен из тысяч малюсеньких плиток, образовывавших рисунок: странных морских существ с изогнутыми хвостами преследовали трое обнаженных мужчин с трезубцами. Две голые женщины, сидя верхом на гигантских устричных раковинах, наблюдали за охотой.
Брана продолжала досаждать мне, а я ее упорно не замечал. Четыре служанки сгрудились вместе с близнецами Фригг в углу и тревожно наблюдали за мной. Фригг, укутанная в «пернатый» плащ, восседала в деревянном кресле посреди комнаты. Она тоже смотрела на меня, теперь уже без страха, но с каким-то детским любопытством. Взгляд ее больших глаз следовал за моим, пока я разглядывал причудливые картинки на полу.
– Ну и здоровенные устрицы были в Риме, наверное, – заметил я, но все промолчали.
Я подошел к креслу Фригг и посмотрел сверху вниз на жену Кнута. Та спокойно встретила мой взгляд. Плащ ее состоял из тысяч перьев, вшитых в подкладку из холста. Перья повыдергали из соек и воронов, поэтому одеяние словно переливалось синим и черным. Женщина под этим странным нарядом была увешана золотом. Тонкие запястья унизаны браслетами, на пальцах сверкали камни в золотой оправе, на шее висела золотая цепь, а волосы, черные, как крыло ворона Одина, были собраны на затылке и удерживались золотой сеточкой.
– Прикоснись к ней – и ты покойник! – прошипела Брана.
Прежде я уже брал Брану в плен, но Альфред, уверенный в ее искреннем обращении в христианство, заставил отпустить ее. Он даже выступил в качестве крестного для двоих ее сыновей, Хэстена Младшего и Хорика. Помню день, когда Брану окунули в святую воду в лунденской церкви и дали новое христианское имя – Этельбрун.
Теперь хоть она и называла себя Брана, но носила на персях массивный серебряный крест.
– Мой муж убьет тебя, – выпалила она.
– Он пытался много раз, только я все еще жив.
– Мы сами можем убить ее, – предложил Ролло, который явно устал стеречь женщин, по крайней мере Брану. Едва ли какому мужчине надоест смотреть на Фригг.
Я присел перед креслом Фригг и заглянул ей в глаза. Она улыбнулась.
– Ты помнишь меня? – спросил я.
– Она не слышит, – напомнил Лейкнир.
– Знаю. Но понимает?
– Как собака? – Он пожал плечами. – Иногда кажется, что ей известно все, а иногда… – Лейкнир снова пожал плечами.
– А дети? – спросил я, посмотрев на близнецов, которые молча глядели на меня широко раскрытыми глазами из угла комнаты. На вид им было лет по шесть-семь, мальчик и девочка, оба с черными, как у матери, волосами.
– Они говорят, – сообщил Лейкнир. – И слышат.
– Как их зовут?
– Девочку – Сигрил, а мальчика – Кнут Кнутсон.
– И они разговаривают достаточно хорошо?
– Обычно их не заткнешь, – фыркнул дан.
И близнецы действительно умели говорить, потому как в следующую минуту случилось нечто странное, чему я в тот момент не придал значения. В палату вошел Мереваль, а вместе с ним отец Виссиан, священник с преждевременно поседевшей головой и в длинном черном плаще, подвязанном на манер рясы. Лица детей просветлели.
– Дядя Витред! – завопил Кнут Кнутсон. – Дядя Витред!
– Дядя Витред! – радостно подхватила девочка.
Церковник вышел из тени на свет.
– Меня зовут Виссиан, – сказал он, и личики близнецов погрустнели.
В тот миг я не думал об этом, потому что смотрел на Фригг, а вид этой красоты способен изгнать все иные мысли из головы мужчины. Все еще сидя на корточках, я взял ее бледную руку. Ладонь казалась невесомой и хрупкой, как пташка в кулаке.
– Ты помнишь меня? – снова спросил я. – Мы встречались у Эльфаделль.
Она просто улыбнулась. Когда мы только вошли, Фригг испугалась, но теперь выглядела достаточно довольной.
– Помнишь Эльфаделль? – допытывался я. Женщина, разумеется, ничего не ответила, и я нежно сжал ее ладонь. – Ты пойдешь со мной. Ты и твои дети. Но обещаю, что никому не будет причинено вреда. Никому.
– Ярл Кнут убьет тебя! – взвизгнула Брана.
– Еще одно слово – и я вырежу тебе язык, – процедил я.
– Ты смеешь… – начала была толстуха, но заверещала, стоило мне извлечь из-за пояса нож.
Тут, к моему удивлению, Фригг засмеялась. Это был не совсем смех, скорее, какой-то гортанный клокочущий звук, но лицо ее озарилось неожиданным весельем.
Я подошел к Бране, которая вся сжалась.
– Умеешь ездить верхом, женщина? – уточнил я у нее. Она только кивнула. – Тогда поутру ты поскачешь на юг. Найдешь презренного червя, которого величаешь супругом, и передашь, что Утред Беббанбургский захватил жену ярла Кнута и его детей. И скажешь, что Утред Беббанбургский в настроении проливать кровь.
Я сунул нож на место и повернулся к Ролло:
– Они ели?
– При мне нет.
– Проследи, чтобы их покормили. И чтобы их никто и пальцем не тронул.
– Понял, – уныло отозвался дан.
– Только прикоснись к ней – и будешь биться со мной, – предупредил я.
– Им ничто не грозит, господин, – пообещал Ролло.
Этельред начал эту войну, а Кнут обвел его вокруг пальца, и теперь Кнут бесчинствовал в Мерсии, будучи убежден, что его враги в растерянности. Извечная мечта данов, завоевание саксонской Британии, воплощалась в реальность.
Вот только я был все еще жив.
* * *
Той ночью мы почти не сомкнули глаз – работы было невпроворот.
