— Моя проявочная, — пояснил Джонс. — Там я проявляю фотографии.
— Я не понимаю вас, — сказал Корнуолл.
— Смотрите. — Джонс подошел к столу, вынул из одной шкатулки пачку тонких квадратиков и разложил их на столешнице. — Вот это фотографии. Не рисунки, не картины, а фотографии. Ну, взгляните же.
Корнуолл наклонился над столом, стараясь не прикасаться к так называемым фотографиям. Он увидел красочные рисунки — изображения домовых, гоблинов, троллей, танцующих на зеленой лужайке фей; увидел гнусную ухмыляющуюся тварь — должно быть, адского пса — и двухэтажный дом на вершине холма, с каменным мостом на переднем плане. Он осторожно притронулся к изображению дома, потом, желая получше рассмотреть, поднес его к глазам.
— Дом Ведьмы, — сказал Джонс.
— Но это же картины, — проговорил Корнуолл, — миниатюры. При дворе обретаются множество художников, которые пробавляются тем, что делают подобные рисунки для часословов. Причем они обводят их рамками, в которые заключают цветы, птиц, насекомых или какой-нибудь причудливый узор, что, на мой взгляд, придает им прелести. На то, чтобы нарисовать такую миниатюру, уходит много времени, но художники жертвуют им ради достижения совершенства.
— Приглядитесь повнимательнее. Вы видите хоть один мазок кисти?
— Ну и что? — упорствовал Корнуолл. — В миниатюрах тоже не заметно каких-либо мазков. На то человек и художник, чтобы создавать шедевры, которые возникают как бы сами по себе. И все же разница чувствуется.
— Еще бы ей не чувствоваться! Я пользуюсь этим аппаратом. — Джонс похлопал ладонью по странному черному предмету, лежавшему на столе, — и другими подручными средствами. Я навожу его и нажимаю на кнопку, которая открывает затвор объектива и пропускает свет на обработанную специальным составом пленку. Таким образом я получаю фотографии того, что вижу перед собой. Они гораздо точнее тех изображений, которые мы воспринимаем глазами.
— Колдовство, — пробормотал Корнуолл.
— Ну вот, опять, — огорчился Джонс. — Говорю вам, здесь не больше колдовства, чем в мопеде. Это наука. Технология. Способ, вернее, различные способы что-то делать.
— Наукой может быть философия, и ничто иное, — возразил Корнуолл. — Она стремится познать и описать Вселенную. С ее помощью ваших аппаратов не изготовишь. Остается только колдовство.
— Где же непредубежденность, которой вы похвалялись? — усмехнулся Джонс.
Корнуолл уронил фотографии на пол и стиснул кулаки.
— Вы привели меня сюда, чтобы насмехаться надо мной, — проговорил он; в его голосе слышались раздражение и печаль. — Вы хотели унизить меня, доказать свое превосходство. Зачем? И для чего вы лжете?
— Вы ошибаетесь, — мягко произнес Джонс, — честное слово, вы ошибаетесь. Я искал вашего понимания. Появившись здесь, я попробовал объясниться с маленьким народцем, даже со Сплетником, несмотря на его косность и неразумие. Я пытался растолковать им, что тут нет и намека на колдовство, что никакой я не чародей, но они отказывались меня слушать. И мало-помалу я пришел к убеждению, что оно и к лучшему, и бросил свои попытки. Но по какой-то причине, которая неясна и мне самому, я должен найти того, кто хотя бы выслушает меня. Встретив вас, я решил, что раз вы книжник, то вполне мне подходите. Видите ли, мне необходимо излить кому-то душу. Признаться, я где-то даже презираю себя за то, что вынужден прикидываться невесть кем.
— Так кто же вы на самом деле? — спросил Корнуолл. — Кто, если не чародей?
— Человек, — ответил Джонс. — Обыкновенный человек, такой же, как вы, только из другого мира.
— Из какого другого? — буркнул Корнуолл. — Мир — один-единственный, других не существует. Или вы подразумеваете Царство Небесное? Если так, то скажу откровенно: что-то мне не верится, что вы явились оттуда.
— Черт побери! — воскликнул Джонс. — Чего ради я с вами вожусь? Вы ничуть не лучше остальных: упрямый, тупоголовый осел!
— Чем браниться, лучше объяснитесь, — заметил Корнуолл. — Кем вы не являетесь, мы уже знаем. Теперь поведайте, кто вы есть.
— Что ж, слушайте. Некогда существовал, точь-в-точь по вашему утверждению, всего один мир. Как давно это было, я бессилен определить. Десятки, сотни тысяч лет назад — установить невозможно. А потом произошло нечто — я не знаю, что именно; быть может, мы никогда этого не узнаем. Как бы то ни было, в тот день один человек — я не сомневаюсь, что он был один: вдвоем или втроем такого не сотворишь — совершил нечто, да, совершил, сказал или подумал, и с того самого дня миров стало два. По крайней мере, появилась возможность существования двух миров вместо одного. Поначалу различие между ними едва просматривалось, они как бы проникали один в другой, и можно было вообразить, что они по-прежнему едины, однако с течением времени разница становилась все отчетливее, и наконец все уяснили, что миров — два. Миры различались все сильнее — иначе и быть не могло, поскольку они противоречили друг другу, двигались, так сказать, в разных направлениях. Не спрашивайте меня, каким образом из одного мира получилось два, какие были задействованы физические или метафизические законы, — я все равно не смогу вам ответить, и вообще, вряд ли найдется тот, кто сможет утолить ваше любопытство. В моем мире правду о том, что случилось, знает какой-нибудь десяток ученых. А миллионы остальных попросту отказываются верить, отказываются признавать очевидный факт, потому что такого, по их убеждениям, не может быть или потому что они ни о чем таком не слыхали.
— Колдовство, — заявил Корнуолл. — Всему причиной колдовство.
— О Господи! — простонал Джонс. — Ну что вы заладили: «колдовство, колдовство»? Стоит вам столкнуться с чем-то новым, и пожалуйста — это словечко уже тут как тут. Вы же образованный человек, вы учились несколько лет…
— Шесть, — прервал Корнуолл. — Шесть долгих и мучительных лет.
— Вы должны понимать, что колдовство…
— Что касается колдовства, сэр, то я знаю о нем больше вашего. Я изучал его, поскольку в университете оно — обязательная дисциплина. Никуда не денешься.
— Но церковь…
— Церковь смотрит на колдовство сквозь пальцы и борется лишь с тем, которое направлено во зло.
— Похоже, — проговорил Джонс, усаживаясь на раскладушку, — мы с вами обречены на непонимание. Я рассказываю вам о достижениях технологии, а вы твердите о колдовстве. Мопед у вас оказывается драконом, фотоаппарат — дурным глазом. Хватит, Джонс, кончай валять дурака.
— Я не знаю, о чем вы говорите.
— Ну разумеется! — воскликнул Джонс с горечью в голосе.
— Вы утверждаете, что мир разделился, что сначала он был один, а потом раскололся на две половинки, так?
— Да, так. Иного объяснения у меня нет. Вот ваш мир, мир без технологии, без машин. Я помню, вы говорили об осадных орудиях и водяных мельницах, но в моем мире они машинами не считаются. В течение последних пятисот или почти даже тысячи лет развития вашего мира с точки зрения технологии не происходило. Вам незнакомо само это слово. Конечно, отдельные события случались, например расцвет христианства. Как оно к вам попало, я не имею ни малейшего представления. Однако суть проблемы в том, что вы обошлись без Возрождения, без Реформации, без промышленной революции…
