Поскрипев зубами — от злости, бессилия, досады — тальден подошёл к гобелену, натянутому над изголовьем кровати. Запустил руку в потайное углубление, нащупал реликвию и негромко выругался. Не успел обернуться, как обнаружил рядом с собой снежного духа. Леуэлла полулежала на кровати и, загадочно улыбаясь, вкрадчиво спрашивала:
— Ты добровольно отдаёшь мне Шарлаховое сердце, Игрэйт Теудур Хентебесир?
— Добровольно, — процедил князь после недолгого колебания.
В том состоянии, в котором находился сейчас, после бессчётного количества выпитого на празднике, Игрэйт с трудом соображал и желал только одного: чтобы его личный кошмар поскорее закончился.
Чтобы Сольвер — единственное спасение кузена — сдохла.
— Ну вот и чудненько. — Богиня выпрямилась, щёлкнула пальцами и, камень, выскользнув из бархатного кисета, растёкся по раскрывшейся ладони Древней сверкающим сгустком крови, а потом растаял в полумраке комнаты.
Вместе со своей новой хозяйкой, снежной пылью осыпавшейся на покрывало. И только голос, звонкий и холодный, подобный журчанию горного ручья, струившемуся по промёрзшему камню, продолжал звучать в сознании Огненного песней-обещанием:
«Сегодня ночью алиана заледенеет. Станет льдом… льдом… льдом…»
Глава 37
Я боялась, что теперь, когда эмоции схлынули, в его глазах не найду ничего, кроме сожаления о принятом поспешно, под влиянием моих слов и его чувств, решении.
Но сожаления не было. Обычно ледяной взгляд сейчас был полон теплоты, как воздух во время оттепели. Он говорил о чём угодно, но только не о муках совести и опрометчивом выборе. Для Скальде я не была ошибкой. Скорее наградой.
Самым желанным призом.
Желанной я себя и почувствовала, когда оказалась в руках любимого мужчины. Крепких, надёжных, сжавших меня так, будто обнимал в первый и последний раз. И поцелуй, долгий, нежный, пронзительно-чувственный, когда дыхание одного становится продолжением дыхания другого, выкинул из головы все страхи и глупые мысли.
— Месяц без тебя будет пыткой. — Герхильд прижался лбом к моему лбу, шепча признание сквозь вымученную улыбку. — Мне хватило одного часа без тебя, чтобы почти сойти с ума.
— Ну меня же должны были причесать, раздеть и выкупать. — Обвела подушечками пальцев узор таэрин на шее тальдена — отражение моего собственного узора, заструившегося по телу. — Всё для любимого супруга.
Сталь и серебро сливались воедино, нахлёстывались друг на друга, превращаясь в идеальной красоты рисунок.
— В следующий раз любимый супруг сам тебя разденет и выкупает, — хриплое обещание, вонзившееся в каждую мою клетку иглами желания. А за ним — прикосновение губ к губам. Осторожное, почти неощутимое, но от этого не менее обжигающее, как будто вместо его дыхания я пила первозданное пламя.
Рядом с этим мужчиной я сама становилась пламенем. Диким, трепещущим огнём. Вздрагивавшим одинаково остро как от неторопливого скольжения ладоней по спине — мягких, ленивых поглаживаний, так и от жалящих сквозь вуаль ткани пальцев, нетерпеливо сминавших, задиравших, рвавших на мне ни в чём не повинную рубашку.
От осознания того, как сильно он меня хочет, как сдерживается из последних сил, боясь причинить боль своей ари, хоть со сдерживанием у него не очень-то получалось, слабели ноги и кружилась голова.
Кружился от упоительного чувства счастья весь мир вокруг меня.
Дразнящая ласка языка — это уже я с ним играю. Прикусываю нижнюю губу, чуть оттягиваю. Провожу бёдрами по напряжённым бёдрам и вижу, как тальден прикрывает глаза. Слышу, как учащается, становится тяжёлым его дыхание.
Доиграешься ты сейчас, Аня. Ох, доиграешься…
— Ваше Великолепие предлагает мне не купаться и не переодеваться целый месяц?
— Предлагаю упразднить некоторые традиции.
— Поддерживаю!
И снова я задохнулась от поцелуя. Прижалась к мощной груди, цепляясь за мужа ослабевшими руками, потому что ноги больше не держали. Я не чувствовала под собой опоры. Не чувствовала, не замечала сквозь флёр полумрака ничего, кроме него одного. Вдыхала пропитавший мужскую сорочку запах — запах рассыпающегося в ладонях снега, звёздной ночи, пронизанной студёным холодом. Единственное, что напоминало о том, что рядом со мной лёд, а не огонь.
Лёд, в котором можно было сгореть дотла.
— Ты ведь знаешь, я не позволю, чтобы сегодня с тобой случилось что-то плохое, — голос, обволакивающий своей глубиной, задевающий во мне будто ставшие оголёнными нервы — он вплавлялся в меня вместе с жаром прикосновений.
— А как насчёт чего-нибудь хорошего?
Мгновение, и меня лёгким пёрышком подхватывают на руки. Его губы на моих губах, скользят по ним желанной лаской, нежной и одновременно страстной. Не сразу поняла, что мы удаляемся от места проведения финальной части ритуала — кровати и движемся совсем в другом направлении — к эркерным, затянутым витражами окнам, к которым вели две широкие ступени.
— Хорошее случится позже. Сначала ужин.
В голове не осталось ничего, кроме красноречивой аббревиатуры, состоявшей всего из трёх букв: «w», «t» и «f».
Не дожидаясь моего согласия или отказа, Герхильд поднёс меня к небольшому столику, сервированному для двоих. Который, признаться, я прежде не замечала. Настолько была поглощена тем, что должно было случиться этой ночью и после, что совсем забыла о еде.
Да и со спальней новобрачных — роскошной комнатой, в которой могли поместиться с дюжину таких же гигантских кроватей и ещё пара десятков вот этих миниатюрных столиков — не успела познакомиться. Мне было не до причудливой мозаики, жёлто-красными цветками распускавшейся за изголовьем кровати. Не до резной с перламутровыми инкрустациями мебели. Не до пестротканых ковров и потускневших от времени, но подсвеченных рыжими бликами пламени гобеленов.
Ни до чего не было дела, кроме него.
— Когда ты в последний раз ела? — спросил почти строго, требовательно и усадил меня… прямо на стол, сдвинув в сторону серебряную тарелку с вяленым мясом, сыром и чем-то вроде оливок. Едва не опрокинул витой подсвечник: огненные перья над оплавленными свечами испуганно затрепетали.
— Утром. Получается, что уже вчера.
А кажется, будто в прошлой жизни. Впрочем, всё, что было до обручального обряда в храме, и правда произошло в другой жизни. Которую я без сожалений отпустила. А новая, её средоточие — Герхильд, по-хозяйски устроившись меж моих покорно разведённых коленей, поднёс к искусанным и, наверное, потому таким чувствительным губам алую ягоду, властно их размыкая.
Другой рукой садист-дракон небрежно поглаживал внутреннюю сторону бедра, как будто не замечая, что со мной начинает твориться после каждого его касания. Играл с кружевом рубашки, протягивая его по оголённой коже, будоража контрастом: прохладный воздух и горячие пальцы.
