Покуда разговаривал Михаил Павлович с Митей Дымковым, Иван Птаха, почтительно держась возле дверей, старался показать себя этаким увальнем, недотепой, по недоразумению угодившим в напарники к бывалому охотнику.
– Интересно бы поохотиться с вами, – бормочет Митя, забыв о завтрашней поездке в райисполком, – очень интересно. У нас есть медвежатники, но то – что! Самоучки… А вы надолго к нам?
– Да как сказать? К июлю будем в городе. Вот поглядим здешнюю тайгу да и махнем через горы дальше. Там у меня есть знакомые ребята – помогут! А тут вот давали мне адресок лесника Филимона Боровикова. Где его найти?
– А, Филимон Прокопьевич! – оживился Митя, осклабив свое мальчишеское веснушчатое лицо озорной улыбкой. – Он сейчас здесь. Вы его не знаете лично? Вот увидите, что это за человек. Жадный кержак! Из староверов. Прямо удивительно: до сих пор дух не выветрился. Ничем он вам не поможет, уверяю. А сам-то он женился недавно тут на одной бабе, Головешихе. Вот вы говорили: где вам отдохнуть? Это очень просто. Здесь есть Дом приискателя. Заходите туда запросто, переночуете. Там и буфет есть, и столовая для рабочих прииска и геологоразведки. Хороший дом! От сельсовета совсем недалеко. Его найти просто: крыльцо у него в улицу с резными столбиками. Вот в ту сторону идти. – Митя показал направление через окно, но тут же вызвался проводить охотников.
Михаил Павлович попросил его не беспокоиться: «Найдем сами».
И они, конечно, нашли Дом приискателя – дом, некогда принадлежавший Иннокентию Евменовичу Ухоздвигову… Иван Птаха остался в Доме приискателя, а сам Михаил Павлович пошел к дому лесника.
Долго стучался в сенную дверь. Капало с крыши. Шумел дождь по луже в ограде.
Кто-то тяжелый, ворчащий, вышел в сени.
– Кто там ломится? – зыкнул хриплый, заспанный голос.
– Свои, Прокопьевич. Свои.
– Кто такой будешь, не пойму что-то?
Михаил Павлович приложился губами к замочной скважине, ответил:
– Не узнаешь? «Капитан». Слышишь? «Капитан». Ну! Шевелись!
– Богородица Пресвятая, что ты за человек, а? Ума не приложу.
Охотник оглянулся на шумящую тьму, полную дождя, и, снова приложившись к замочной скважине, сердито зашипел:
– Да ты что, очумел? Своего «капитана» не узнал. Или тебе память отшибло. Позови Дуню, живее!
– Господи помилуй! – бормотал перепуганный голос, удаляясь от двери.
VII
Из окна избы в ограду брызнул огонек. Вскоре заскрипела дверь. Кто-то, видно, вышел в сени, но так осторожно, что ничто не стукнуло, не брякнуло, не скрипнуло. Пришелец у двери под дождем спрятался за косяк, торопливо переложив из-за пазухи в карман дождевика зажатый в ладони пистолет. Ему не нравилась подозрительная медлительность Филимона Прокопьевича. Чем черт не шутит в ночную пору! Но вот из-за двери окликнул охотника низкий женский голос: ее голос, Дуни Юсковой, той самой Дуни! И ласковый, и нежный, и взволнованный.
– Это ты, «капитан»? – позвала она.
И у него даже сердце толкнулось сильнее. Сейчас он увидит ее. И что же такого, что она стала женой Филимона? Просто – ее новая связь. Как и десятки прошлых, от лютой бабьей крови.
– Откуда ты, Боже мой?! Я так ждала!.. – бормотала Авдотья Елизаровна, когда он вошел в сени и втащил за собою два тяжелых мешка, которые положил в угол, за сенную дверь. – Я же теперь замужем. Знаешь? А!.. Филимон-то не узнал тебя. Трясет меня: «Капитан», – говорит, – какой-то ломится». Меня так и подбросило на постели. Тут старуха у меня побывала. Говорит: нету «капитана». Есть слуга «Свидетелей Иеговы»…
– Тихо, Дуня!.. Тихо.
В сенях он сбросил дождевик, сунул пистолет в карман брюк, а тогда уже направился за Дуней в избу.
С темноты на свет – прищурил глаза, поздоровался с Филимоном Прокопьевичем. Тот стоял возле стола, едва успев надернуть на себя шаровары, босоногий, растерянный. Пальцы его копошились в бороде.
Вся передняя изба устлана самоткаными половиками, окна завешены тюлем и драпри, а с улицы закрыты ставнями. Филимон Прокопьевич и Авдотья Елизаровна живут за закрытыми ставнями. Мало ли кому вздумается заглянуть через окна в дом?
Гость сбросил с себя промокший солдатский бушлат, разделся. Под ним была затасканная гимнастерка с оборванными пуговицами, засаленные шаровары. Болотные сапоги он снял у порога и прошел в передний угол в шерстяных чулках. Любил тепло, и даже летом. Давал себя знать давнишний ревматизм.
Филимон Прокопьевич вынес из горницы стул с высокой спинкой: еще юсковское достояние.
– Присаживайтесь, Иннокентьевич, – промямлил Филимон Прокопьевич.
Гость криво усмехнулся.
– А ты, Севостьян, не узнал своих крестьян?
– Существительно.
– Так ты и родного сына не узнаешь.
Филимона Прокопьевича передернуло, будто он завязил ржавую иглу в пятку. Что верно, то верно: родного сына он не узнал однажды!
– Хе-хе-хе, всяко приключается, Иннокентьевич.
– Ты что-то путаешь, Прокопьевич. Какой Иннокентьевич? Я, например, не Иннокентьич, а Михайла Павлович Невзоров. Прибыл к вам для отлова живых зверей. И еще человек со мною. Ты с тем человеком, Филимон Прокопьевич, выедешь в тайгу, к себе на заимку. Там он тебе кое-что объяснит. А я передохну и найду к вам дорогу сам.
У Филимона Прокопьевича перехватило дух. Вот так гость с дальней дороги! Не мешкая, берет быка за рога и – в оглобли. Тяни, Филя, таковский. А он здесь останется… с его законной женой.
– Да мне вроде не к спеху на заимку.
Еще что-то хотел сказать Филимон Прокопьевич, но внезапно осекся, встретившись со звероватыми глазами нежданного гостя. Взгляд был не то чтобы суровый, страшный, скорее всего – урезонивающий, напоминающий.
– Послушай, Боровиков, ты в самом деле хромаешь на память! – начал Михаил Павлович, приблизившись к хозяину дома настолько, что тот почувствовал на своем лице его дыхание. – Забыл, как мы ждали с тобой перемен совсем недавно и ты помогал мне хлебом и солью? Помнишь? А сейчас не сможешь? Тогда говори сразу: примем меры. Обязаны будем принять. Других поворотов в жизни нет.
У Филимона Прокопьевича зарябило в глазах. Лампа отчего-то потускнела, огонек в пузыре стекла осел, замигал, окно расплылось во всю стену. Не ждал не ведал, и нагрянула нечистая сила, приперла к стене – ни дохнуть, ни моргнуть глазом. Куда ни кинь – везде клин. И так плохо, и так нехорошо.
Дуня тем временем возилась в горнице, нарочно задержавшись там.
– Ну, что скажешь, Прокопьевич? Давай, брат, договоримся на берегу, прежде чем плыть за реку. Прямо скажу: мне твой дух не нравится.
Филимон Прокопьевич развел руками:
– Я к тому, значит, э… Михайла Павлович. Как вы проживали у нас во время войны, то-се, и я, стал быть, как по воссочувствию… А тут вот опосля войны такая оказия произошла. Помните пчеловода Андрея Северьяныча?.. Андрей Северьяныч самолично сделал заявление геологам про месторождение той жилы, на которой вы тогда работали. Я к тому, значит, чтоб поостереглись.
