Голодные, измученные, добрались они до какого-то хутора невдалеке от железнодорожной станции. Их пугали электрические огни большого хутора. А тут еще ударил мороз, до того лютый, что на щеках притихшей Шумейки стыли слезины. «О Боже ж мой, Боже ж мой, – шептала она, закусывая губы, – сгублю я тебя, Степушка, сгублю! Идем мимо хутора! Це ж большой хутор… Тут немцы. Чую беду, Степушка!»
На окраине хутора их встретил рабочий железнодорожник, дядя Грицко. Он укрыл Степана и Шумейку в своей хате, а потом переправил Степана к партизанам.
…Остаток зимы воевал Степан в партизанах. И не было у него счастливее и страшнее минут, чем редкие – всегда на волосок от смерти – встречи с Шумейкой. Она к тому времени была уже на восьмом месяце беременности.
– Степушка! Ридный мой Степушка, не ходи ты бильше до хутора, не ходи! Лютуют немцы, дюже лютуют!.. И за меня не бойся, Степушка. Не загину я, не загину! Тилько бы ты був жив!..
Но когда советские войска освободили украинскую землю от немцев и Степан, присоединившись к военной части, двинулся на запад, в наступление, он не нашел уже ни хаты деда Грицко, ни Шумейки…
Васюха, молчун и скромница, в красной сатиновой рубахе под ремнем, суетился возле шести столов, протянувшихся от избы до глубины горницы, разносил гостям медовуху, от которой у непьющего мутился рассудок; потчевал всевозможной стряпней и, как изысканное блюдо, – преподнес маралье вяленое мясо.
– Отведайте, отведайте, гостюшки, от моей коровушки, – говорил он, потряхивая черными скрутками мяса.
– У коровы-то, Андреяныч, на рогах отростков не было?
– Го-го-го! – гремел Егорша.
– Давай, давай, Андреяныч! Потчуй, холера тя бери! – сипел старик Мызников.
На столах всего было вдосталь – и мяса, и стряпни, и меда, и настоянной на сотах крепкой браги.
– Отведай, гостюшка. Отведай, милая!.. А! Степушка! Мил племянничек, что ж ты сидишь, ровно сам не свой, а?
Степан, расстегнув мундир, отвалившись в угол, отшучивался, говорил, что он уже сыт «по завязку», но на него напирали со всех сторон.
– Эх-ва, герой! Ра-разе герой насытится стаканчиком, а?
– Существительно!
– Андреяныч! Поднеси Степану ковш браги!..
– Не одолеть ему, истинный Христос, – божилась Матрена Лалетина и, зачерпнув ковш медовухи, расплескивая мутную, пахнущую хмелем и спиртом жидкость, поднесла ее Степану, протянув руку через стол и головы гостей. – А ну, Степан Егорович! Уважь, милый. Ежели не уважишь – околею возле стола.
– Да меня разорвет, – смеялся Степан.
– Если разорвет, сошьем. Суровыми нитками. Вдвое крепше станешь.
– Агнюша, ненаглядная певунья, затяни «Черемуху»! – попросил кто-то из компании.
Агния поискала глазами, кто ее попросил, но, не найдя, схватилась за ковш в руке Степана и, хохоча, прислонилась к нему губами, столкнувшись лбом с носом Степана.
– Урра! Тянут из одного ковша! – гаркнули гости. – Тянут-потянут, а вытянуть не могут!
– Вытянут! Давай, давай!
– Вытянули! – прогремел бас Егорши, и он, по-медвежьи выпятившись из застолья, бухнул каблуками бахил в половицы и пошел танцевать, смешно вихляя своим толстым бабьим задом.
Завязь двенадцатая
I
Шесть шагов от одной стены до другой. В одну сторону и обратно. И так без конца. Думы роились, как пчелы. «За что? Наверное, за плен, не иначе. Нет доверия. А что я могу сказать в свое оправдание? Кто может подтвердить, как я держался там, в концлагерях? Никто!»
Все свершилось без лишних слов и шума. Приехали два милиционера, оперуполномоченный, которого он видел впервые, и жуткая фраза: «Вы арестованы!» И – ночь, суматошная, темная, сырая, чавкающая. Ехали верхами из тайги в райцентр. Объездной дорогой мимо Белой Елани. На рассвете переправились через Амыл, и Демид оказался в четырех бревенчатых стенах, за решеткой на окне.
И вот привели его на допрос.
– Демид Боровиков? Так. Бывший военнопленный. В тридцать седьмом году осужден по пятьдесят восьмой статье…
– Так точно, гражданин майор. Судим тройкой. Два года восемь месяцев кайлил камень. Освобожден за недостаточностью состава преступления после пересмотра дела.
– Когда вернулись в Белую Елань?
– В марте нынешнего года.
– Почему вы пришли из города один? Могли найти попутчиков. Не так ли?
– Не было попутчиков. Машины не ходили. Лед вешний, сами понимаете, ненадежный.
– Где купили ружье?
– Не купил. Встретил старого товарища по леспромхозу, Тимкова. У него взял.
Ответы Демида майор не записывал.
– Так. – Майор прищурился. – Попробуйте вспомнить, о чем вы говорили с Евдокией Елизаровной Головней при первой встрече возле зарода?
Демид криво усмехнулся:
– Сказал ей пару ласковых слов, как она хотела утопить меня в тридцать седьмом году, и все.
– А не говорили, что наши военнопленные все категорически отказались ехать на родину?
– Вранье! Такого разговора не было.
– Так, так. – И, мгновение помолчав: – В каких отношениях вы были с Анисьей Головней в тридцать седьмом году?
Демид почувствовал, как кровь прилила к его щекам:
– Какие могут быть отношения с малолетней девчонкой?
Майор положил ладонь на папку.
– В какое время дня проходили тем хребтом, где начался пожар?
– Утром.
– И много было там сухостойных деревьев?
– Да весь пихтач и кедрач. Сплошной сухостойник. И валежнику было много. Целые завалы.
Майор выпрямился и в упор поглядел на Демида.
– И если под такой завал подложить огоньку – сразу пожар?
– Безусловно.
– Когда вы шли по таким завалам, не обронили случайно папиросу?
– Нет, не обронил.
– Вы же, наверное, не один раз закуривали, когда шли своим поисковым маршрутом?
– У тех, кто работает в тайге, есть такая привычка, гражданин майор: если закурил – спичку прячешь под донышко коробка. Всегда так. Папироса докуривается и тушится.
– Ну а по рассеянности? Забыл и бросил.
– Не страдаю такой забывчивостью.
– Так. – И опять настороженное молчание. – Долго вы шли тем хребтом?
– Часа два, может. Потом спустился в рассоху.
– Уточните слово «рассоха».
– Рассоха – расщелина в хребте, наподобие лога. Но рассоха сквозная, где обыкновенно собираются горные воды, стекающие в пади, к подножиям хребтов. Как, например, нельзя назвать бахилы сапогами или чирки – тапочками, так и рассоху логом, увалом, обрывом.
