И вот сидят они в бараке, похожие на зимний белый лес, потрепанные невзгодами, дурными годинами, с глубокими морщинами на бурых лицах. Тому что-то нездоровится, у другого спина разболелась – поясницу не разогнуть, у третьего со вторника грыжа расшумелась – погодье переменится.
Они не перемалываются, скоропроходящие слухи, их не волнуют страсти молодежи – они свое пережили. Остались на дне их жизни весомая, проверенная годами мудрость, сноровка, смекалка и стариковская хитринка.
Разговор один и тот же – про войну…
– В ту войну не так было, паря, – толкует Митрофан Харитонов. – Сам в окопах лежал, помню. Жали немцы, супротив ничего не скажешь. Но чтоб до Волги дошли – оборони Господь Бог!
– Спомни, как в газетах прописывали: ни одной пяди земли не отдадим. А куда дело обернулось?
– Чего не писали! Как в японскую. Шапками закидаем, а как жаманули япошки, Господи помилуй, не помню, как угодил в плен, на остров Окинаву. Семь годов мантулил на японца, якри его в почки. Приглянулась мне там японочка, – журчит тенорком Михей Вьюжников. – Как спомню – смехота, и только. Та японочка, ну, как бы вам сказать? С лохмашку будет аль нет, истинный Бог! На ладони носил ее, холеру. Вот так посажу и несу к самому морю. Выпущу у моря, как стриганет в воду, ну, как та русалка. Истинный Бог! Не успеешь глазом моргнуть, как она на версту уплывет от берега.
– Ишь ты! На море возросла.
– Ишшо бы! Там все на острове возросли.
– Ну и как ты с ней, Михей Евграфыч, поладил аль так просто, всухую?
– Что ты, паря. Ребенок родился.
– Да ну?!
– Истинный Бог. Девчонку Бог дал. Обличность вроде бы с русской схожа, а глаза раскосые.
– Ишь ты! Как только она выдюжила, та японка? Совсем махонькая была, гришь?
– Они, паря, ох до чего дюжие. Вроде в чем дух держится, а как по женскому понятию – наша баба не устоит. Да и я был в ту пору в силище. Матросом первой статьи плавал на крейсере. Адмирал Рождественский самолично к награде представил за одно сраженье.
– Ну и трепанули же вас японцы в ту пору!
– Не говори! Три раза, паря, с духом расставался. Ну, думаю, погибель пришла. Батарейного командира, офицеров, механиков – всех порешило, и сам крейсер лишился плавучести, а я знай себе наяриваю из тяжелого орудия. Вдруг – заело. Механизмы вышли из строя. Тут и взяли япошки в перекрестный огонь. Как лупили – светом не возрадовался. Начисто снесли всю надпалубку, истинный Бог. Как корова языком слизала. Не крейсер, а одна срамота осталась. С тем и взяли в плен, проклятущие.
Егорша Вавилов, мусоля карандаш, подсчитывал недельную выработку старой гвардии. «Кубов не хватает, якри ее, – пыхтит Егорша. – Кабы не мороз – подрезали бы пятки нашим бабенкам. А так что – не с чем лезти на Красную доску!»
В барак зашел начальник лесопункта.
– Товарищи! Сообщают по радио – армию Паулюса разгромили под Сталинградом. И самого фельдмаршала взяли в плен.
Тишина…
– Слава тебе Господи! – перекрестился Михей Вьюжников.
– Таперича – баста! – прямит богатырские плечи Егорша Вавилов. – Помяните мое слово: война на перелом пошла. Лиха беда начало. Так завсегда бывает: трудно прорвать малую дырку, а большая сама образуется.
– Оно так, паря, – поддакивают старики.
V
Совсем другие песни в бараке лесорубок-красноармеек…
Известие о разгроме армии Паулюса под Сталинградом женщины приняли как известие о конце войны.
– Бабоньки, радость-то какая! Война-то, знать, захлебнулась.
– Может, и мой скоро возвернется. Ох, и буду же я, бабоньки, песни петь на встрече.
– Погоди еще, погоди, Степанида. Может, не песни петь, а слезы лить придется.
– Не каркай, Рябиниха! Духом чую.
– Мне тоже во сне чуялось, да наяву не исполнилось.
– О чем вы только говорите! – журит женщин Мария Спивакова, чернявая, бровастая, старшая дочь Филимона Прокопьевича. – В газете про что пишут? Про битву под Сталинградом, а вы – конец войны учуяли. От Волги до Берлина ох какая дальняя дороженька, милые. Потопаешь.
– Знать, Маруська, не ждешь ты Мишку Спивака, коль не возрадовалась, – кто-то кинул Марии с дальнего угла барака.
– Я не жду? Это ты лопочешь там, Настя? Дура ты, и больше ничего. Может, не так, как ты, жду. Покрепче.
– Видать!..
И кто бы мог подумать, что через какие-то две недели в этом же бараке Мария Спивакова, трясущимися руками вскрыв тонюсенький конверт, свалится с ног в тяжелом обмороке!
– Ай, бабоньки, Маруська-то обмерла! Что с ней случилось-то? Письмо вроде…
Кто-то заглянул в бумажку, выпавшую из рук Марии.
– Похоронная! Михаила Спивакова убили под Сталинградом…
Так проходили дни за днями. Трудные. Нестерпимо тяжкие, горькие и, как думалось всем, – неизбывные.
Подули теплые апрельские ветры с юга. На реке Раздольной посинел ледок, разъедаемый заберегами.
Агнию Вавилову послали руководить сплавом.
– Кого, кроме тебя, пошлешь на сплав? – говорили в дирекции леспромхоза. – Ты же за военного комиссара среди женщин. Они тебя понимают лучше, чем любого мужчину.
– Кидаете вы меня, как мячик, с места на место. То один лесоучасток, то другой, а теперь на сплав. Что-нибудь бы одно.
– Ну, ну, не скупись на добро, Агния Аркадьевна. Будешь у нас за инженера на сплаве. Ты же в техникуме училась.
– Не в лесном же!
– Какая разница? Пять лет знаем тебя – справишься.
Ничего не поделаешь – пришлось взяться за сплав леса. Не раз вспомнила Демида. С Раздольной – на Тюмиль, с Тюмиля – на Кизир и Казыр – обе реки капризные, порожистые. Не сплав – мучение. Не успеешь к июню выгнать лес к устью Казыра – кричи караул. Хоть руками перетаскивай бревна через обмелевшие пороги.
Отучилась Агния думать и понимать постороннее. Только лес, лес и лес. И вчера, и сегодня, и завтра.
Ко всему привыкла, все могла перенести и пережить, не роняя жалких слез, а вот к одиночеству так и не притерпелась.
Не раз Агнию охватывали вдовьи слезы. Вдруг получит кто-нибудь похоронную – и тут же, в бараке ли, на сплаве ли, падает камнем и ревет в голос. Агния спешит как-то утешить несчастную женщину, говорит, что жить надо хотя бы ради детишек и что после войны настанет совсем другая жизнь…
– Да мне-то какая радость, Агния? Вдругоредь на белый свет не нарожусь. Не расцветешь под старость. На кого он меня покинул, горемычную головушку! Не я ли ждала – ночами глаз не смыкала? Не я ли печалью изводилась! Не я ли молилась за него и денно и нощно? Убиилиии!.. Нету более у меня мужа! Нету! Совсем одна!..
