Трое патрульных сцепились с ефрейтором Голоушеком, стрелки тоже слезли с телеги, лопочут, кричат. Лэя жмется к Илии и дрожит, дрожит.
Селестина оглянулась на стариков, и тихо так, посторонне:
– Они всех убьют в избе. Всех.
Илия и Лэя уставились на Селестину, она смотрела на них совершенно спокойно, как будто и в самом деле была посторонней во всех происходящих событиях.
Артем сидел как истукан, не оборачиваясь.
Патрульные солдаты требовали развернуть брезент, говорили по-чешски.
Артем все слышал и понимал.
Ефрейтор Голоушек сказал: если русский извозчик увидит, что находится в брезенте, то ему будет известна тайна, командир особо предупреждал, чтоб все было тихо!
– У нас тоже приказ командира, пан ефрейтор! – упорствовал патрульный унтер-офицер. – В брезенте вывозили оружие!
Так вот оно в чем дело!..
Ефрейтор Голоушек подошел к телеге:
– Момент – сторона! – И по-чешски сказал стрелкам, чтоб старик, старуха, Селестина и ямщик отошли в сторону, пока он покажет патрульным солдатам, что находится в брезенте.
Стрелки отогнали всех в сторону.
Для Артема все ясно – тело Прасковьи Дмитриевны… Желваки вспухли на скулах. Он везет мертвую Прасковью. Молчи, молчи и зубы стискивай.
Патрульные посмотрели и пошли дальше, мимо черных тополей, через пустынную площадь к вокзалу.
Снова уселись все на телегу в том же порядке, ефрейтор Голоушек крикнул:
– Давай! Гоняй коня! Бистро!
Артем погнал вороного, напряженно обдумывая положение. Если ему удастся разделаться с этими палачами, то как же быть с телом Прасковьи? Чехи патрулируют главные улицы и вокзал, милиционеры – глухие улочки и переулки, да их ночью не сыщешь. Следовательно, убитых, скорее всего, обнаружит кто-нибудь из прохожих и сообщит милиции. В таком случае командиру роты Борецкому удастся выдать убийство стрелков за обыкновенный террор подпольщиков, чтобы вывезти на казнь заложников в тюрьме. Об этом надо подумать.
Долго тянулась привокзальная улочка с прокоптелыми от паровозного дыма домиками железнодорожников. Глухая, безлюдная…
Артема пробирала дрожь. Надо взять себя в руки, стиснув зубы, взять себя в руки!
– Где твой изба, старик? – терял терпение ефрейтор Голоушек.
– Вот та, третья! Боже! Боже! – Илия давился слезами: его изба! Как будто век не был в ней.
Темная, мрачная и пустынная улочка. В осенние промозглые ночи здесь редко кто рискует проходить к вокзалу. Фонарей нету, тротуары из плах до того прогнили, что расшибиться можно. Если идут дожди, тут наводнение непролазной грязи.
Тесовые ворота ограды распахнуты – без хозяина и дом сирота.
Илия постанывал:
– Боже, боже! Что осталось в избе, а? Ничего не осталось! Ай, ай! Конюшни нету, ай, ай! Кто-то украл конюшню! Ай, ай! И двух поленниц нету! Столько было дров! Ай, ай!
– Молчай, юда! Молчай! – прикрикнул ефрейтор Голоушек: ему тоже стало страшно. Темень, пустынная ограда. Мрак.
Заехав в ограду, Артем разворачивал телегу, чтоб выехать.
– Стой! Долой, долой! Бистро! – спрыгнул с телеги ефрейтор, а за ним стрелки.
Нельзя было упустить момент, пока ефрейтор Голоушек со стрелками отошли в сторону. А старик и Селестина помогали старухе слезть с телеги…
И в этот момент Артем, пятясь к ефрейтору Голоушеку со стрелками, будто распутывая вожжи, вдруг резко повернулся и выстрелил в упор в Голоушека, и еще два выстрела в стрелков.
Ефрейтор рухнул спиной на приступки крыльца, стрелки повалились в разные стороны. Артем подскочил к ним, убедился, что все трое уложены наповал, взял у одного карабин, патроны из двух подсумков, у другого вынул нож из ножен, а у ефрейтора снял ремень с пистолетом в кобуре.
Бывалый фронтовик, Артем Иванович Таволожин, он же – Иван Бирюков, по теперешним документам, и Артем – для товарищей подполья, стрелял без промаха.
Все это произошло так быстро, что ни старик со старухой, ни Селестина не успели вскрикнуть, словно окаменели.
– Скорее на телегу! – приказал Артем. У старухи подкашивались ноги, и Артем с Селестиной с трудом втащили ее на телегу.
– Бери вожжи, старик!
Старик проворно взял вожжи и, выехав из ограды, погнал вороного по темной улочке.
– Выезжай на Песочную. Дочь у тебя на Песочной или сын?
И дочь и сын. О Яхве! У него в руках вожжи, вожжи! Будто век не держал вожжей. Они живые, Илия и Лэя! Видит Бог, живые! Вот он какой, Артем. Ой, ой! Теперь Илия понимает, почему офицерам важно было схватить Артема. Он хитрее их всех. Кто бы мог подумать? Он, Илия, простился с жизнью, и вот – вожжи в руках. Добрый конь у Артема. Ой, какой добрый конь!..
Тарахтела телега по камням, из-под копыт летела грязь, они ехали, ехали. Быстро ехали. Из переулка в переулок, минуя главные улицы, и вот – Песочная.
Илия подвернул к бревенчатому двухэтажному дому зятя. Здесь живет его дочка Яника! Ах, какой расчудесный человек зять у Илии! У зятя лавчонка – приторговывает мелочью, а на хлеб с маслом всей семье хватает. А что еще надо бедному еврею? В доме зятя Илия и Лэя найдут себе надежное пристанище!
Илия постучался в ворота.
– Кто там?
– Ах, боже мой! Это ты, Боря? – вскрикнул Илия. – Это мы, Илия и Лэя.
– Бог мой, бог мой! – обрадовался зять.
Артем и Селестина, не попрощавшись со стариками, поехали дальше.
Рысью! Рысью!
XVI
Пожар, пожар в душе Ноя!
Сколько дней прошло, как убили Машевского, исчезла Селестина и арестовали Прасковью Дмитриевну? Девять, десять? Или века пролетели!
Ной сидит в шорной мастерской Абдуллы Сафуддиновича и тяжко думает.
Возле входной двери на стенах развешены хомуты, уздечки на крючьях. В углу слева – станок, на котором кожею обтягивают хомуты. Два деревянных топчана у стены. Здесь прячется теперь постоянно Ной и частенько ночует Артем.
На что еще надеется Артем?! Все равно теперь уж ни Прасковьи, ни Селестины в живых нету. А он каждую ночь дежурит на вокзале, толкается между чешскими стрелками, чего-то ждет!..
– О Аллах! – ответно вздыхает Абдулла Сафуддинович. – Так было, когда в Казани казнили татар за восстание. Везде ищут тебя, батыр. Сам читал объявление у вокзала. Про бороду, про коня. За укрывательство – смерть! А мы тебя спрячем. Много домов у Абдуллы Сафуддиновича. Другой дом – третий дом! Все татары помогут! Шакалы! Белые шакалы! Не надо, батыр, ехать Минусинск. Хана будет.
Давно Абдулла Сафуддинович ни с кем так откровенно не разговаривал, как с батыром Ноем Силычем! Про свой род Бахтимировых рассказал, про трех братьев, членов партии РСДРП, казненных в Казани в 1905 году. Остались жены братьев, дети. Всех их сослали за участие в восстании на вечное поселение в Енисейскую губернию. Пятнадцать семей поселились в этом тупичке улицы на Каче. Живут, как единая семья. Мужики занимаются извозом, ремеслом, хлебопашеством. Женщины ткут ковры. И у всех одно вероисповедание – ненависть к царям и белогвардейскому правительству, свергнувшему власть Советов в Сибири!
