– Не можно! – возразил Филимон. – Гавриил Иннокентьевич, с которым мы, можно сказать, дом к дому проживали в Белой Елани, как и с госпожой Юсковой, велел взять двух. А мерин – хозяйки, у которой сымал фатеру. Да и по губам гляньте – вислые, значится старый, и по бабкам – на ноги посажен. Кляча, не мерин.
Солнце свернуло за обед, когда Филимон с прапорщиком в кошевке подъехали к сельской сборне – штабу полка. Капитан позвал его в комнату писаря, усадил на стул, сунул ручку, чтоб писал заявление про убитых красных бандитов, и положил на стол маузер – страхи господни! Филя сперва ссылался на полную неграмотность, но когда капитан сказал: если он, Филимон, будет петлять перед ним, то, согласно приказу генерал-лейтенанта Розанова, он, капитан Ухоздвигов, шлепнет Боровикова, чтоб воссоединить Филюшу с братом Тимофеем Прокопьевичем и отцом. И Филя сдался. Написал «заявленью» под диктовку капитана Ухоздвигова о всех своих «патриотических» подвигах, аж самому стало страшно: до чего же он был отчаянный белый!..
Заручившись заявлением, капитан сказал, что он проводит Евдокию Елизаровну до Езагаша, откуда Филимон с нею поедет в Даурск и Новоселово.
Филимон не забыл о вещичках, которые надо было взять у Харитиньюшки. Подъехал к избенке с Дуней и капитаном, сходил за вещами и мешком овса на дорогу – «кони допрежь всего!»
Харитиньюшка вопила на всю улицу, заливаясь слезами:
– Воссиянный! Воссиянный! На кого меня покидаешь?!
Ну и все такое, бабье. Филимон покряхтывал, сопел в бороду: не по своей, мол, воле, а как «замобилизованный», возвернусь, бог даст.
Но Харитиньюшка не верила, что Филимон вернется вскорости: там у него хозяйство!.. Детишки…
– Соответственно, понаведаюсь, гляну, как домом верховодит батюшка, да раздел имущества восстребую. – И прикусил язык. Как можно «восстребовать раздел» с покойного отца?
Капитан усадил Дуню, укутал в доху. Харитиньюшка долго еще бежала за кошевой, истошно взвывая: «Воссиянный, воссиянный, возвернись!»
«Воссиянный», не оглядываясь, понужал коней.
Ночевали в Езагаше в богатом доме, и капитан Ухоздвигов еще раз «прошуровал» мозги Филюши, нагнав на него страху до нового светопреставления, – в зобу дыханье сперло! По всему выходило так, что сам капитан Ухоздвигов собирался жить где-то возле приисков и содержать притом «вооруженные силы»…
– У красных будешь – козыряй братом комиссаром и отцом! – наставлял Ухоздвигов. – Ну а в случае чего – на небеси взлетишь! У меня в тайге руки будут длинные – учти и заруби себе на носу!
Учел и зарубил на носу… Распрощались.
Теперь уже без капитана, с «пресвятой богородицей» – Евдо кией Елизаровной Филя поехал дальше по морозней утренней сизости, аж стальные подползки звенели по льду Енисея. Гони, гони, Филя! «Эко захомутал, стерва! – подумывал он. – Вить заявленью выдавил из меня духовитую. Ежли попало бы в руки Головни – каюк! Вить самолично составил и прописался доподлинно Боровиковым!..»
Дуня как залезла в кошевку, укуталась в доху, так и уснула сном праведницы. Ни мороз ее не берет, никакая худая немочь.
Отоспалась «богородица», в расспрос пустилась: верит ли Филимон Прокопьевич в Бога? В православного или в тополевого? Как жил в Ошаровой?
Филя отвечал сдержанно – он не духовник, а Бог для него, как и для всех, – един, на небеси пребывает. И про Ошарову мало сказал.
– Ох и молчун ты! – молвила Дуня, отворачивая лицо от ледяного хиуза. Ветра будто нет, а лицо жжет и губы твердеют, торосы занесены снегом, и такая кругом пустынность, как будто за сто верст окрест нет никакой живности – ни зверя, ни птицы, ни человека.
Дуне холодно. И скушно – глаза бы не глядели. Куда она едет? На пепелище? Что ее ждет там, в Белой Елани? Чужие углы, немилостивые люди и вечная неприкаянность? Она не верит, что белые могут прорваться в Урянхайский край – везде красные! Спереди и сзади. В Новоселово она теперь ни за что не вернется. Может, жив Мамонт Головня со своими партизанами? Головня помилует Дуню, ну а потом как жить? На притычке у красных? Ни приисков, ни миллионов! Все и вся «пролетариям всех стран, соединяйся»!
– Пшли, пшли! – пошевеливает вожжами Филя.
– Далеко до Даурска?
– Верст десять аль пятнадцать – хто их тут мерял, версты! – пробурчал Филимон, обметая лохмашкой заиндевевшую бороду.
– Иззябла я! – пожаловалась Дуня. – Ты хоть повернись ко мне, заслони от ветра. Иль ты не мужчина?
– Само собой, – пыхтел Филимон Прокопьевич, неумело подворачивая бок к землячке.
– Да вот так, вот так! – Дуня сама повернула к себе недогадливого замляка и полезла настывшими руками к нему за пазуху под шубу. – Ох и сытый ты, боженька! – И, что-то вспомнив, сказала: – Я как увидела твою красную бороду, испугалась даже. Конь Рыжий, думаю.
– Эко! Разе кони с бородами? Гривы у них.
– Был и с бородой Конь Рыжий.
– Не слыхивал и не видывал. Поблазнилось, должно. Еман – тот с бородой.
– Не еман, а Конь Рыжий! Какой же это был чудной Конь!
Помолчали, каждый потягивая собственную веревочку.
– Что же ты скажешь Меланье, когда приедем? – спросила Дуня.
– Чаво говорить? Нече. Хозяйство мое, и все тут.
– Но ведь ты двоеженец теперь?
– Как так?
– А Харитинья кто тебе? Жена! Как она бежала за кошевой-то! «Воссиянный, воссиянный!..» Хоть бы оглянулся на нее.
– Чаво оглядываться? Погрелись, и ладно.
– Ох и жук! – сказала Дуня с веселинкой и завистью. – Изображаешь из себя ущербного, а хватило ума жить при собственном интересе. И коней вон каких имеешь!
Филя не любил, когда его выворачивали наизнанку, недовольно покряхтывал, пошевеливая вожжами.
– А Тимофея Прокопьевича в куски порубили!
Филя не охнул – порубили, ну и пусть. Он жив-здоров, слава Христе.
– Какой это был красивый человек! – подковыривала Дуня. – Такого и взаправду полюбить не грех.
– Ишь ты! Дык и сестра ваша, утопшая Дарья Елизаровна, такоже заглядывалась на Тимоху.
– Ой, как же меня исказнил есаул Потылицын в вашей молельной! – с маху перескочила Дуня. – Иконы, кругом иконы, свечи горят, ладаном пахнет, а меня бьют, бьют, выворачивают руки, тас кают за волосы!.. Как я только в живых осталась, сама не знаю. «Святой Ананий»!.. Чтоб ему на том свете черти смолой пасть залили.
На этот раз Филя заинтересовался: в моленной горнице? «Святой Ананий»? Тот самый, которого в марте прошлого года вез Филя, и они нарвались на волков?
– Он и Меланью твою с ребятишками сжег бы с домом, – продолжала Дуня, – если бы его вместе с казаками не прикончили в ту ночь партизаны Мамонта Петровича.
– Ни сном-духом не ведал того.
