Улыбались, улыбались, чтоб быть навечно припечатанными на первой полосе…
Два сына доктора Гривы – Арсений и Гавриил, – ничуть не похожие на маленького, суетливого, не в меру энергичного и речистого отца, держались в стороне – пусть тешится чудак-отец, забавляется на старости лет.
Дуня почтительно помалкивала.
– Прошу прощения, – извинился Гавриил Иванович, подойдя к Дуне. – Я бы хотел с вами кое о чем поговорить, Евдокия Елизаровна. Пройдемтесь на пасеку.
Дуня не понимала, почему именно на пасеку позвал ее инженер Грива-младший? Можно бы поговорить здесь, в лесу. Тут так хорошо! О чем шепчутся темные сосны? На их нижних лапах пристыл снег, а верхушки зеленые. И шумят, шумят, как перед непогодьем. Снег утыкан опавшими шишками, иголками и кое-где исчерчен заячьими и птичьими лапами. За гривой леса вторая чаша-впадина, а там еще один участок сада – абрикосовые неплодоносящие деревья, липы, впервые выращенные в Сибири, ягодники – малинник, смородяжник, а по солнцепеку – кусты облепихи. В низине крестовый дом, в котором живет конюх с семьею, две старые девы – работницы доктора Гривы, и одинокий старик-сторож.
– Так, значит, вы давно не встречались с сестрою? – спросил Гавриил Иванович. – Да, да. Понимаю. Будем откровенны, Евдокия Елизаровна. Никакой семейной жизни у меня не получилось с вашей сестрой. Не вышло. Не моя в том вина. Она жила фантазиями и воображаемой жизнью, но не такой, какая была на самом деле. Фактически она была попросту больная, хотя я не мог тому поверить. После психиатрической больницы ее надо было бы оставить в покое хотя бы года на два, но… Проклятое наше время! Ни покоя, ни передышки. Сейчас она учительствует в Белой Елани…
VIII
Пророк Моисей, взмылив рыжего Вельзевула, во второй половине дня приехал в Минусинск и, не теряя времени, поспешил в сад доктора Гривы на Тагарский остров, поставив жеребца на выстойку у знакомого мужика на Набережной.
Пророк явился в ограду как раз в тот момент, когда доктор Грива показывал гостям оранжерею, угощал свеженькими, прямо с грядки, огурчиками, а потом повел всех к своим подземным владениям, где у него хранились в каменных подвалах овощи и фрукты, наливки и даже облепиховое масло, которое доктор Грива выдавал за «собственное открытие», хотя именно этим маслом пользовались много веков назад фараоны.
Пророк Моисей шел навстречу гостям в распахнутой накидке вроде шабура, в длинной холщовой рубахе – чернобородый, рыжеголовый, что вширь, что ввысь: матушки святушки! И деревянный крест болтался на груди.
Все гости и сам доктор Грива замерли в недоумении, наблюдая за пещерным жителем, мнущим снег размашистыми шагами, с палкой чуть поменьше оглобли. Кто он и откуда – никто понятия не имел.
Незваный гость устремился к почтенному господину в драповом пальто с бобровым воротником-шалью, усмотрев в нем хозяина:
– Истинно-о-о гла-аго-олю, мно-ооога-а-ая лета-а-та хозяину сей земли!
Обладатель бобрового воротника, доктор Прутов, развел руками:
– Но я здесь не хозяин, извините.
Пещерный житель вывернулся:
– Али неведомо: хто у хозяина в чести пребывает – добро хозяина, благодать хозяина на себе в тот час носит? Имя мое – пророк Моисей, не зван на пир сей, слово несу тайного собеседования со хозяином, доктором Гривой. Со Белой Елани – из тайги. Только што примчался. Коня запалил. А вам скажу: люди, прозрейте!.. Движется, движется к нашему уезду праведное казачье войско – возрадуемся и власть свою утвердим на земле сей. Али не ждете праведное войско? Доколе терпеть будете большаков – сынов нечистого? Али ждете, когда вас всех в тюрьму упрячут?
Знатные гости потерянно потупились.
Доктор Грива ничуть не обрадовался явлению пророка Моисея. Экое чудище! Будет трубить в застолье, как сохатый в лесу, заглушит всех и выставит на посмешище.
– Так, значит, пророк Моисей? – поинтересовался доктор Грива. – Не имею чести быть знакомым с вами. А позвольте, как вы стали пророком? Самовнушением или миропомазаны?
– Шизофреник, – сказал доктор Прутов.
– Ярко выраженный параноик, – уточнил доктор Прейс.
Пророк, набычившись, разглядывая маленького человечка, туго соображал: неужели это и есть сам хозяин?
– О, Создатель! – рявкнул он с досады, что промахнулся. – Много птиц поющих и летающих по пустыне сей хладной! Птичье житие даровано Создателем пророкам, которые слово Господне не всуе держат, а в люд несут.
Маленький доктор сухо урезал:
– Ну, я земной житель. Земной. Птичье житие – не моя стихия. Вам виднее, пророк. Я лично неверующий. Атеист. Э, Антон Францевич, угостите пророка огурцами. Земными огурцами. Покажите ему парники – земные парники, не птичьи. Ну и сведите на пасеку к Яну Виллисовичу. Пусть угостит медком. И проводите потом. Честь имею.
Доктор слегка кивнул пророку и позвал за собой гостей – нечего, мол, глазеть на идиота.
– Или! Или! Ламма Савахфана! Ламма Савахфана! – взвыл пророк, не ожидавший такого приема. – Ты хто будешь, раб греховный? – уставился он на управляющего заведением доктора Гривы, Антона Францевича Цыса. – Хто будешь, бритоусец? Сокомпанеец сего малого человека, утопшего во гордыне, или соутробец? Еще скажи, где мне сыскать гордоусца инженера Гриву? Ох, будет слово обвинное ко Гривам всем!.. Будет!..
IX
Дуне скушно, скушно. Позевоту мнет. Зачем Грива-младший привел ее на эту пасеку, в большой дом на две половины? Им не о чем говорить. Не о чем. Про Дарьюшку он что-то мямлил, тянул и ничего не сказал. Ах, какие они скушные, Гривы.
Она сидит на деревянном стуле у большого окна. За окном по горке в багровом закате колючие необобранные кусты облепихи. Ягоды лепятся прямо на веточках, как желтые круглые пуговки. Сорвать бы хоть горстку, покатать ледяные горошины на языке, чтобы сонность прошла. Неудобно зевать перед инженером. У окна – квадратный верстак. Книги, книги, бумаги, карандаши, микроскоп, какие-то пробирки, колбы на подоконнике, два бронзовых подсвечника с огарышами толстых восковых свечей, одинарная рама с подтаявшим льдом по нижним стеклам, некрашеный и давно не мытый пол из широких плах с черными щелями, забитый грязью, еще один верстак у стены, маслено-желтые кедровые стружки, рубанки и фуганок, сверла, долотья, стамески, на полу, возле верстака – неструганые доски для ульев в углу, один на другом – улья «дадана-блатта», а у другой стены – деревянная самодельная кровать, пуховая подушка в батистовой наволочке, узорчатое покрывало, на табуретке, рядом с кроватью, коробка папирос, чугунная пепельница, и тут же жестяная лампа, – и все это, вместе взятое, чудачество доктора Гривы. Сюда Грива прячется от мирской суеты и нервного переутомления; не житуха – рай божий! Над кроватью, на оленьих рогах, набор разных ружей, из которых, пожалуй, стреляли только на заводских испытаниях. Полушубок на гвозде, шарф, башлык, собачья доха, ушастая шапка. За верстаком в углу – беремя березовых дров сбочь кирпичной плиты. На плите – прокоптелый чайник, кастрюли точь-в-точь как на охотничьем зимовье. Им здесь не скучно, доктору с пчеловодом, Яном Виллисовичем. Ян Виллисович плохо говорит по-русски, а доктор Грива ни слова не понимает по-латышски – друг другу не мешают. Ян Виллисович поставил на стол перед Дуней фарфоровую тарелку с вырезанными сотами. По надрезам сотов желтый мед, пахнущий фацелией и донником.
