Братья Харитоновы подвели четырех юсковских коней.
Сам казак, командовал казаками, а вот, поди ты, оробел хорунжий Лебедь, когда вышел на улицу.
Конников видимо-невидимо – холка к холке; кони всхрапывают, топчутся; всадники в полушубках, шубах, шапках и папахах с башлыками, забили всю улицу, и у каждого карабин за спиною, шашка.
– Есть тут таштыпские? – спросил Ной у одного из конников.
Тот посмотрел на него;
– Хто такой будешь?
Хорунжий сказал.
– Эвва! Сын атамана Лебедя! Ишь ты!.. С нами таштыпские, со Лебедем-атаманом. Тут наша сотня, каратузская. Таштыпские и монские на той улице.
Мамонт Головня, после того как в улице появились конные, спрятал свой револьвер в сенях ревкома и вернулся на крыльцо. Только сейчас услышал: Юсков стонет. Живой!.. Кого-кого, а Юскова Мамонт Петрович прихлопнул бы без оглядки на завтрашний день. Но – конные спешиваются. Четверо в башлыках подошли к крыльцу.
– Здесь ревком?
– Здесь.
– А ты кто?
– Председатель.
– А это кто лежит?
– Бандит. И вот еще один на крыльце.
– Кто их застрелил?
– Дружинники. Налет сделали на ревком.
– А ты жив-здоров, председатель?
– Меня не было во время налета.
– Где ты был?
– Спал.
– А ну, постой. Разберемся.
Тот, что разговаривал с Головней, задержался на крыльце, выкрикнул:
– Ко мне, Платон Тимофеевич! Ка-азаки! Слуша-ать! Занимайте дома для ночлега и отдыха! По собственному усмотрению! За ночлег и отдых, а так и за фураж рассчитаемся с жителями, как только большевиков вытряхнем из уезда! Паанятна-а?
К крыльцу подошел бородатый атаман каратузских казаков, Платон Шошин.
– Слушай, Платон Тимофеевич. Надо выставить патрулей на дорогах из Белой Елани. Никого не выпускать. В ревком собрать всех атаманов. На этом крыльце поставьте пулемет.
– О-ох, оо-ооох! – послышался стон.
– Кто стонет? – оглянулся командующий. – А! Живой! А ну, занесите его в избу. Ты, председатель!..
Головня ухватил Юскова за воротник шубы и потащил в помещение.
Старики-тополевцы – Варфоломеюшка, Митрофаний, Прокопушко – громко пели псалом царя Давида, Алевтина Карповна, перепуганная насмерть, жалась к Михайле Елизаровичу. А там в маленькой комнатушке распластался на полу Крачковский. Туда же Головня затащил мертвого дружинника. Из комнаты в открытую дверь несет холодом. Убегая из ревкома, один из бандитов высадил раму. Если бы он выбежал на крыльцо, кто знает, может, лежал бы теперь мертвым в обнимку с урядником.
Ввалились офицеры. Двое в башлыках, молодые, с усиками – у одного пшеничные, навинченные вверх стрелками, у другого черные, – в белых тулупах поверх шинелей, сразу же приступили к Головне:
– Так, значит, председатель?
– Председатель.
– Фамилия?
– Головня.
– Головня?!
Переглянулись, сбрасывая тулупы на пол. В шинелях без погон, при шашках и револьверах, офицерье. Одного из них, с пшеничными усами, Головня узнал: атаман Сотников!
– Так, так, Головня! Па-аговорим, – уставился атаман. – А это что за люди? Арестованные? За что?
– За контрреволюцию.
– И старики за контрреволюцию? Та-ак, председатель!
Большая комната наполнилась холодом, скрипом, ремнями, шашками, карабинами, шубами, дохами. И все это двигалось, оттесняя Головню к лавке, где сбились в кучу арестованные, а среди них Алевтина Карповна – настороженная. Протокол-то допроса собственноручно подписала! И протокол лежит в той комнате на столе!
Юсков стонал возле печки. Кто-то из казаков посмотрел на него и сказал, что он еще живой.
Михайла Елизарович отважился:
– Дозвольте, служивые!.. Брат мой Елизар Елизарович!.. Может, часует…
– Елизар Елизарович? – Атаман посмотрел на стонущего. – Вот оно как!.. Сейчас же отнесите в его дом. Отыщите нашего доктора. Он ехал с каратузскими казаками. А ты, председатель, арестован! Оружие!
Юскова утащили. Михайла Елизарович ушел следом за казаками. Старики подались восвояси. Алевтина Карповна осталась. Протокол же есть!.. Головню обыскали, но оружия не нашли. Кто-то из казаков сообщил атаману, что в малой комнатушке лежат трое убитых и рамы высажены.
– Кто такие? – спросил Сотников у Головни.
– Сотрудник УЧК Крачковский, дружинник Трубин, бандит Юсков, бывший урядник.
– Тэкс! Сотрудник УЧК! Чем он тут занимался?
– Следствие вел.
– Фигура! Где-то я тебя видел! Большевик?
– Социалист-революционер.
– Штоо?
– С мая девятьсот одиннадцатого года, – последовал ответ, озадачивший атамана.
К председателю подошел низенький человек с черной бородкой и черными усами, в шубе и шапке.
– Поразительно! – удивился он. – В тайге встречаемся с нашим сопартийцем! Весьма, весьма рад. Вот вам, атаман, живой пример проникновения силы нашей партии в массы. Как вы здесь оказались, товарищ Головня?
– На вечное поселение спровадили при царизме. Другой дороги сюда не было.
– Великолепный ответ! Рад с вами познакомиться! – И подал Головне тонкую интеллигентную руку: – Яков Матвеевич Штибен, председатель Енисейского губернского бюро партии социалистов-революционеров. Вы знаете, какой погром учинили большевички в Красноярске над нашей фракцией? Бюро разгромлено, многие томятся в тюрьме, и нам в данный момент следует собрать все свои силы…
Атаман Сотников, приглядываясь к председателю, взорвался:
– Морда! Ты не эсер, а большевик! Я тебя вспомнил. В шестнадцатом году, осенью, я захватил тебя на подпольной сходке большевиков. Так или нет? Сходку проводил Вейнбаум! Ну?!
– На той сходке были ссыльные от разных партий, – ответил Головня. – Я от эсеров. Петержинский – бундовец, Крачковский, который сейчас лежит мертвый – большевик, а в общем – политссыльные. А вы тогда, извиняйте, в какой партии состояли? Царю-батюшке служили? Плетями драли эсеров и большевиков?
Маленький курносый атаман ощетинился, подпрыгнул и сунул сопартийцу кулаком в нос и губы. Но разве собьешь Мамонта таким ударом? Мамонт Петрович, не размахиваясь, прямым ударом, торчмя дал сдачи, и атаман отлетел на казачью стену, подпирающую сзади, схватился за револьвер. Быть бы Мамонту Петровичу на небеси, если бы не встал между ним и атаманом Яков Штибен:
– Тихо, тихо, товарищи! Без потасовок, прошу вас.
Алевтина Карповна молчать не могла:
