– Мы этот вопрос с вами еще обдумаем, Ной Васильевич, когда вы вернетесь из станицы. Я увяжусь с губернскими военными властями. Условимся, как вам сообщить.
После ужина Селестина Ивановна ушла проводить председателя УЧК и долго не возвращалась, Ной понял: собеседование между ними не для его ушей, а он не горазд был до чужих секретов.
Не дождавшись Селестины, кинул в передней избе потник на пол, попону и тулуп, поставил седло в изголовье, и, сняв китель, накрылся им – шинель еще не просохла. Не прошло и трех минут, как он захрапел – мерно так, будто тоненько играл на кларнете. Засыпал он сразу и всегда со сновидениями и любил потом разгадывать сны.
Вернулась Селестина, увидела Ноя крепко спящим, сняла с кровати одеяло и осторожно накрыла им своего гатчинского знакомого.
И канул в небытие этот удивительный длинный-длинный день, не развязавший ни одного узла суматошного времени.
Завязь десятая
I
Лето началось буйством грозы и разливом Таштыпа – сползали снега с синехребетья Саян.
Над станицей грохотал гром и шумел ливневый дождь. Ной почивал в малой горенке с двумя сестренками – Лизушкой и Пашенькой, а сон у него был отменный, хотя только что нагнал страху на отца после возвращения из Минусинска: два дня-де допрашивали его в УЧК за тайные переговоры с командованием чехословацкого корпуса в Самаре (все, что наклепала на него Дуня, повернул себе на пользу, чтоб отбелиться не только перед батюшкой-атаманом, но и перед казаками), мало того, бежал из УЧК на чужом коне – еле ноги унес. И если бы схватили, упаси бог, то непременно спровадили бы в чистилище, не иначе. Батюшка Лебедь советовал рыжеголовому сыну на некоторое время скрыться из станицы – «не ровен час, наедут из чики, схватят», на что Ной отвечал: он, дескать, сподобился в Гатчине пролезать сквозь игольное ушко. Пронесет, может.
От батюшки Лебедя и бабушки Татьяны Семеновны, с которой Ной также успел пособеседовать про свое «щекотливое положение», шумнуло по всей станице: Ной Васильевич, дескать, вовсе не с большевиками в одной упряжи, а только казачеству преданнейший офицер.
Матушка Анастасия Евстигнеевна молилась в церкви за здравие милого сына, да и сам сыночек исповедовался отцу Афанасию в своих тяжких прогрешениях и молил Господа Бога о ниспослании спасения не только близким, но всем одностаничникам, чем особенно потрафил священнику. И все это, понятно, не без умысла.
Раздался стук в окно избы. Супруги Лебеди проснулись, и Анастасия Евстигнеевна, бормоча молитву, подбежала к окну:
– Кто там?
– Атаман пусть выйдет к воротам.
Пригляделась – под ливнем человек на коне, в дождевике, с башлыком, конь топчется в луже. Кто бы это?
Батюшка Лебедь поднял сына: беда! Не за тобой ли? А ты дрыхнешь, и ни в одном глазу страха!..
Ной быстренько вскочил, за шаровары, рубаху, бахилы – все у него лежало рядом с кроватью.
Отец оделся и ушел в непогодь. Куда? Неизвестно. Ной сказал матушке, чтоб она почивала – не за ним, поди, приехали, если отец не вернулся с улицы.
Долго ждал возвращения отца, прикрыв двери в малую и большую горницы. А сон так-то морит – спасу нет! Привалил чубатую голову к косяку и засвистел в обе ноздри.
– Спишь? – раздался голос батюшки.
– Какой сон? – пожаловался сын. – Сидишь, как на горячих углях, и не ведаешь: какой час подоспеет? Аминь ли отдать аль во здравие помолиться?!
– Рано тебе ишшо аминь отдавать, – успокоил батюшка, стряхивая у порога промокший шабур. – Ну и дождина хлобыщет! Кругом заволокло. В самый аккурат. Хлеба попрут ноне неслыханные! – А сам косо так взглядывает на сына, сел на лавку с другой стороны стола спиною к окну, запустил пальцы в бороду, как бы выскребая из нее нечто важное для ночного разговора с бывшим благородием Ноем Васильевичем, сыном собственных родителей.
За окном хлюпал поток воды с крыши в палисадник. На столе туск ло светилась трехлинейная лампа-ночник: свет ее равен малюхонькой свечке. Ноюшка ждал, не торопил батюшку. «Пущай с мыслей соберется». И батюшка собрался.
– Ну вот, хорунжий, – тихо заговорил, поглаживая ладонью клеенку на столе. – Погода переменилась.
Ной понял, какую «погоду» разумел батюшка, но промолчал.
– Гонец прискакал из Минусинска от Тарелкина.
– Фамилию не след называть, – укоротил сын отца.
– Мы ж с глазу на глаз! – прошипел отец.
– За окном может быть третий. Да и матушка, кажись, не спит.
– Она – казачка! А у казачек уши на мужские разговоры воском залиты.
– Угу. Дак что? Про гонца.
– Повелел экстренно созвать самых верных казаков, которых мы выбрали депутатами на седьмой уездный съезд. Ну, сошлись у Никулина. Под завозней – на машинах расселись! Ох, Никулин! Вот справно живет! Три жатки, ажник блестят от масла, сготовлены к страде! Три сенокоски – зубья оскалили, да пара конных граблей; я на сиденье одно залез. Кожаное. Да ишшо молотилка-американка, да…
– Про машины, что ль, разговор шел?
– А у нас-то много машин тех?
– Позаимствуй у Никулина.
– Кукиш под нос схлопочешь от гада ползучего. Это ж пузырь!
– Понимаю! – кивнул Ной. – Скорее мужик какой штаны последние сымет для тебя, чем у жмона Никулина возьмешь хотя бы горсть снега середь зимы.
А себе на уме: так вот каков председатель Минусинского уездного Совета товарищ Тарелкин! То-то он и прощупывал Ноя при собеседовании и никому не сообщил о благодарности Ленина трудовым крестьянам. Ох-хо-хо! Круговерть. Значит, заговорщики не только из бывших офицеров, но имеются таковые и на высших должностях в Совете!..
Ной складывал соображение, а батюшка продолжал:
– Дак вот. Доверенный от Тарелкина… тьфу, ты!.. Ну, от высшего, значит. Обсказывал нам про общее положение в Сибири и штоб мы, казаки, когда поедем в Минусинск на седьмой съезд, то все были бы при полном боевом укладе. Окромя того – полусотню казаков подвести под Минусинск в деревню Кривую, тайно, а мужиков кривинских не выпущать из деревни под страхом изничтожения. На том съезде, говорит, большевиков и жидов кончать будем одним днем.
– Угу! – кивнул Ной. «Так же, как было в Гатчине, – подумал. – Только там у серых баламутов силы не хватило прорваться в Петроград, а здесь они, кажись, хорошо спелись».
– Морозом дерет по коже, – жалуется батюшка-атаман.
– Угу.
– Што заладил: угу да угу! Ты ж сам, оказывается, в тайной головке числишься! Не знал того! – вздыхает атаман, косо поглядывая на хорунжего-сына. – Гонец и про тебя разговор поимел. Сказал, что ты опытный офицер и можешь оказать большую помощь в движении белых. И чтоб наши казаки, как вот все Никулины, не меряли тебя на свой станичный аршин. Сообщил: будто ты, когда поперли немцы на Петроград, под носом у большевиков успел распустить тот сбродный полк и про переговоры в Самаре с чехами сказал. У Никулиных враз злоба поутихла. Смыслишь? Окромя того, гонец передал для тебя наганный патрончик, а в патроне – адресок, куда ты должен непременно явиться в Красноярск при крайней экстренности. В доме, куда дан адрес, покажешь патрон и скажешь: «Мне надо видеть Григория». А хто такой Григорий?
