– Куда прешь с кулем? Для груза имеется трюм.
– Мой груз со мною едет.
Матрос загораживал трап:
– Не разрешается, говорю.
– Узнай у боцмана – живо! Он тебе даст пояснение. А теперь отслонись от трапа!
Посунул матроса в сторону и потопал вверх.
Шикарная двухместная каюта со столиком, зеркалами и с мягкой постелью. Ной засунул куль под полку и туда же «струмент», скрученный бечевкою, вытер пот со лба и вернулся на берег. За три раза перетащил все, изрядно загрузив каюту. А потом завел коня с помощью красногвардейца на корму, расседлал там, привязал, перенес охапками свежую траву и мешок с овсом.
Управился хорунжий.
– Ну а теперь повидаемся с Иваном, – сказал Ной отцу, и, развернувшись, они отъехали берегом к «Тоболу».
– Ваньку бы вздуть, а? – кипело у батюшки. – Отозвать бы в сторонку да содрать штаны и врезать сукиному сыну за большевицство! Как думаешь?
– Чаво думать, батюшка? Это его линия. Ежли сознательно выбрал – пущай пьет пиво с гущей.
– Не пиво, а кровью умоется, вертиголовый дурень!
На пристанской площади впритирку друг к другу люди с винтовками; некоторые из них в старом солдатском обмундировании, в фуражках, картузишках, простоголовые. Возле торговых навесов дунул в медные трубы духовой оркестр. Не «Боже царя храни» и не «Коль славен наш Господь в Сионе», а нечто новое, непривычное.
– Слышишь? – спросил отца Ной.
– Што выдувают?
– «Интернационал». Большевицкий гимн.
Чрезвычайный комиссар по продовольствию Боровиков поднялся на торговую лавку без шинели и фуражки – рев труб оборвался.
– Товарищи! – громко начал Боровиков. – Настал тяжелый момент для нашей рабоче-крестьянской Республики Советов. Тяжелый момент, товарищи красногвардейцы. Но это не смертный час, хотя нам грозит страшная опасность. Со всех сторон нас окружили враги. Как с Украины, так и с Дона. А теперь у нас, в Сибири, восстал еще белочешский корпус, а за ним – белогвардейцы подняли головы. А с ними кулаки и кровожадные казаки – прихвостни царизма. Вы теперь бойцы Красной гвардии трудового крестьянства, и вам придется драться с белой сволочью плечом к плечу с рабочими отрядами и с нашими товарищами интернационалистами. До последнего патрона будем драться. На этих пароходах мы поплывем в Красноярск. Никто из нас…
Тут Боровикова кто-то прервал. Ной увидел председатели УЧК Таволожина в кожанке и кожаной фуражке. Боровиков взял у Таволожина какую-то бумажку и некоторое время молчал.
– Чаво он подавился, комиссар? – буркнул старый Лебедь.
– Запомни его, батяня. Да спаси бог, когда почнете заваруху, не налети на него с шашкой.
– Не скажи! Я б иво…
– Не успеешь глазом моргнуть, как сам без головы будешь. Этот комиссар по фамилии Боровиков. Тот раз в Белой Елани видел убитых бандитов? С ними управился один Боровиков – полный георгиевский кавалер, штабс-капитан.
– Штабс-капитан?! Чаво ж он с большевиками?
– У большевиков и генералов немало, не говоря про офицеров.
– Товарищи! – вскинул руку с бумажкой Тимофей Боровиков. – Только что получена телеграмма. Минусинский гарнизон остается на месте. Держитесь здесь, товарищи, тесными рядами – плечом к плечу! Если поднимут голову казаки – никакой пощады врагам революции!
Старый Лебедь ухватился за бороду, будто пламя в ладони стиснул. Уразумел! Отошел с Ноем на берег протоки.
Вода мутная, как гуща ячменного сусла; рвет берег, и комья подмытой глины бухаются в воду. На том берегу, на дюне, возвышался дом доктора Гривы, темнеют стеною тополя и липы, ползут по небу тучи – жди опять дождя.
– Экая водища! – кивнул старый Лебедь.
– Грязь плывет, – сказал молодой Лебедь, думая о чем-то своем.
– Это ты в точку сказал – грязь плывет, как вот эти красногвардейцы, которые толкутся на площади. Ну да опосля грязи и чистая вода пойдет.
– С кровью и с мясом?
– В каком понятии?
– Ладно. Пойду попрошу кого из матросов, чтоб позвали Ивана.
Батюшка Лебедь отверг:
– Не хочу видеть сукиного сына. Я ж ему непременно морду побью, а эти вот, – кивнул на площадь, – привяжутся ишшо. Да и тучища вишь какая наползает – поспешать надо. Повидай иво, выговор от меня передай строжайший, а так и от матери. Ну а гостинцев – как знаешь. У тебя все есть.
– Ладно.
Ной обнял отца, трижды поцеловались, и батюшка Лебедь сел в коробок, понужнул гнедых и рысью поехал прочь с пристани. Ной некоторое время смотрел ему вслед с сожалением, что оставляет отца, хозяйство и сестренок, и кто знает, что его ждет в Красноярске!..
VIII
Матросы с носилками грузили на «Тобол» дрова. Возле берега – поленницы, поленницы сосновых и березовых дров – на полную навигацию заготовлено. Потому-то и поредели вокруг Минусинска леса.
Ной задержал одного из матросов, возвращающегося с парохода с пустыми носилками. Спросил: плавает ли на пароходе масленщиком Иван Васильевич Лебедь?
– Есть такой.
– Будьте добры, позовите на берег. Скажите – брат просит.
– Брат? Позовем.
Как раз в этот момент к трапу подошел Артем Таволожин, увидел Ноя, развел руки:
– Так вы все-таки приехали? Ну, здравствуйте.
– Здравствуйте, товарищ председатель.
– Ну как вы?
– Погрузился на «Россию», как Селестина Ивановна оставила мне записку для капитана.
– Пожалуй, поздно вам ехать в Красноярск. События происходят быстрее, чем мы думали. Мы получили телеграмму…
– Слышал, когда выступал Тимофей Прокопьевич.
– Боровиков? Вы его знаете?
– В Белой Елани виделись, когда я туда ездил уговаривать казаков.
– Сожалею, Ной Васильевич, что я не встретился с вами сразу, когда вы приехали из Петрограда. Тарелкин, например, все-таки не помнит вас и будто не разговаривал с вами. Ну, это мне понятно. Эсер! И для него сейчас первостепенная задача – полный разрыв с большевиками. С казачеством заигрывает, чтоб собственную шкуру спасти. Вот вам истинная физиономия эсеров!
– Баламуты несусветные!
– Если бы только «баламуты», Ной Васильевич! Впрочем, вы их великолепно знаете по Гатчине и Петрограду. Все наши из Красноярска уходят пароходами вниз по Енисею. Присоединяйтесь к ним. А мне положено быть здесь. Мы так просто не сдадим своих позиций господам эсерам Тарелкиным и меньшевикам на уездном съезде Советов.
– Угу! – а себе на уме: «И председатель, стал быть, не поспешает в тундру на съедение гнуса и стребление белыми».
