* * *
– Я вышла из клиники на следующий день, – продолжила свой рассказ Наталья. – У меня ничего не было – ни ребенка, ни мужа, ни бизнеса, ни офиса. Машину-«девятку» и ту отобрал Подгребцов – мой кредитор. Имелась только оплаченная до конца месяца квартира, в которой меня никто не ждал.
Октябрь 1998 года, Москва
Большой Каменный мост ей никак не подходил.
Правительственная трасса, рядом Кремль. Не успеешь собраться с мыслями, как тебя арестуют.
Или выловят.
Вот Крымский мост – другое дело. По нему течет Садовое кольцо – три ряда в каждую сторону. Особенной движухи пешеходов обычно не бывает – если это не какое-нибудь народное гулянье в парке Горького, – но в октябре гуляний обычно не случается.
На Крымском никому ни до кого никогда нет дела.
В былые времена Наташа, помнится, читала статью, кажется в «Московском комсомольце» (в прежней, счастливой жизни, еще когда она была вместе с Максом и радовалась жизни), что именно Крымский мост – лидер по числу самоубийц. Почему-то большинство суицидников Москвы устремляются именно сюда. И это, дескать, связано с тем, что проектировали и строили его в разгар сталинских репрессий и тяжелое время метафизическим образом сказывается. Она, помнится, когда прочла, подумала: «Какая чушь!» И еще, подспудно: «Ко мне это не имеет никакого отношения». А вот оказалось – как раз имеет.
Почему-то из всех возможных способов покончить с собой, со своей зряшной, не задавшейся жизнью, Наташу особенно привлекало утопление.
Нет, конечно, выстрел в сердце, наверное, красивее. Поставить точку пули в своем конце, как писал Маяковский.
Однако пистолета под рукой не было, и добыть его возможным не представлялось. Нет, наверное, если бы она захотела, то смогла: в Москве 1998 года достать можно было, в принципе, все что угодно. Но депрессия, охватившая Наташу, была столь глубока, что ей казалось чрезвычайно сложным и тяжелым совершать какие-либо действия за пределами обычных и обыденных, привычных и рутинных (и даже они давались с громадным трудом и напряжением воли): умыться – почистить зубы – одеться – купить себе поесть что-нибудь в магазине.
А из оставшихся вариантов – ни вешаться, ни бросаться с крыши почему-то не хотелось. Очень уж страшными, представлялось ей, становились трупы в обоих случаях суицида. Возможно, утопление казалось ей наиболее привлекательным способом потому, что родилась и выросла она в Таганроге, в окружении воды и моря.
Они и с подонком Подгребцовым год назад сошлись на приморском опыте и на том, что почти земляки, соседи: кубанский город Казацк и донской Таганрог в масштабах огромной России представлялись расположенными почти что рядом. Подумаешь, каких-то четыреста пятьдесят километров! Когда впервые повстречались и, типа, дружили, тот вспоминал и нахваливал пляжи Анапы и Тамани, она – приазовские плавни.
В столице с морем, конечно, была напряженка.
Зато свинцовая, мутная Москва-река – всегда пожалуйста, к вашим услугам!
За аренду жилья Макс еще в августе заплатил до конца октября. В начале ноября, по всей видимости, хозяин, не дождавшись платы, обычно аккуратно вносимой, начнет ей названивать.
Ответа не услышит и тогда явится на квартиру лично – и опять-таки временную жилицу (как и Макса) не обнаружит.
Заругается, а потом вышвырнет Наташины вещи и снова сдаст кому-нибудь двушку в тихом центре, рядом с Патриками.
Возможно, то, что пропала Наталья, обнаружит мама – слово «возможно» поставлено здесь потому, что они расстались в последний раз, вусмерть разругавшись, и с тех пор друг другу не звонили.
Возможно, мамаша станет в итоге Наташу искать.
А может, даже и не будет.
А больше никому она на этом свете не интересна – даже как источник возможных прибылей.
Или – радостей секса.
Сама мысль о сексе (или о прибылях) казалась ей теперь ненавистной.
Наташа доехала до «Парка культуры». Хотя расстояние было примерно равным, почему-то ей представлялось важным, что она пойдет к мосту именно отсюда, а не с «Октябрьской». Почему-то станцию «Октябрьская» она никогда не любила, а «Парк» вечно внушал какую-то надежду.
И вот теперь – надежды нет, но она все равно едет до «Парка».
И погода была в самый раз для самоубийства. Холодный пронизывающий ветер, градусов пять-семь. Временами срывается дождь. В такую холодину явно никто не станет болтаться на открытом всем ветрам мосту.
Довольно быстро девушка дошла до его середины.
Вот и все.
Она взобралась на высокий парапет.
Никакого сожаления или колебания не было. Был только страх – перед неизбежной болью. До воды лететь вниз метров двадцать. Ноги она наверняка сломает. Впрочем, если начинать думать, какой будет агония и сколько она продлится, никогда ни на что не решишься. Надо только сделать глубокий вдох – и прыгать.
– Не советую, – вдруг раздался раздумчивый мужской голос.
Наташа непроизвольно оглянулась. Прямо рядом с ней, на парапете, на расстоянии метров трех от нее, стоял молодой парень. Как он успел подойти и забраться? Она не видела его, не слышала. На вид юный, лет двадцати. Худенький, с тонким носиком и в очочках. Типичный «ботаник» – как тогда, в те девяностые годы, обычно называли усердно учащихся школьников и студентов.
Она нахмурилась, что ей помешали, но невольно переспросила:
– Почему не советуете?
– Утопленник – до чрезвычайности некрасивое зрелище, – со знанием дела пояснил юноша безапелляционным тоном, будто ежедневно видел людей, нашедших свою смерть в водах, причем целыми пачками. – Довольно скоро у тела, пробывшего в воде, начинается мацерация. Это означает, что эпидермис, то есть верхний слой кожи суицидника, набухает и отслаивается. А потом как бы снимается, словно перчатка, причем вместе с ногтями. Вдобавок, если тело пробудет в воде достаточно долго, выпадут практически все волосы. Фумля. К тому же на телах утонувших незамедлительно появляется характерная белая пена у рта. Надо заметить также, что сморщиваются соски, словно у старухи, все тело становится от воды молочно-белым, а трупные пятна делаются ярко-красными, особенно по краям. Словом, ничего красивого. Отвратительное, прямо скажем, зрелище.
– А мне-то что? – возразила она. – Мне уже все равно будет.
– Как знать, как знать. А если ваша душа еще не отлетит к тому времени, как вас выловят? И будет вокруг тела витать, как полагают во многих религиях? Так считают, кстати, не только приверженцы христианской традиции, но и, к примеру, иудеи. Что хорошего она, ваша душа, при взгляде на ваше же тело узрит? Фумля!
– Вам-то что вообще до этого за дело? До моего тела? До моей души?
– Красота, говорят, спасет мир. Вот я и стараюсь заботиться о мировой гармонии. Вы ее хотите нарушить, и это меня весьма сильно задевает. Можно сказать, мне это активно не нравится.
