Сара подкинула угля в топку, и стрелка манометра снова поползла к красному полю. Боб скормил огню что-то из одежды Ванессы – теперь наряд девушки не отличался от Сариного. Потом Ванесса вывела на сцену еще кого-то из зрителей, чтобы тот проверил целостность наручников и приковал ими Боба к платформе.
– Нервничаете? – спросил Боб зрителя-добровольца, который искоса поглядывал на поршни. – Ничего удивительного. Ваш предшественник исчез и больше не объявлялся.
Нужно признать, мое исчезновение ничуть не смутило Боба. Пожалуй, до конца шоу мне стоит показаться еще раз.
Ванесса проводила добровольца на место, а Боб сказал:
– Если вы, ребята, думаете, что я велю опустить экран, то жестоко заблуждаетесь. Раз я встал меж соединяющимися поршнями, значит… Скажем так: я надеюсь потрясти публику.
Стрелка манометра подползла к красному полю, из динамиков донеслась барабанная дробь. Ванесса и Сара вместе подошли к рычагу и взялись за него. Сцена погрузилась во тьму. Широкий прожекторный луч осветил Боба и устройство, узкий и яркий – девушек.
Во внезапно наступившей тьме жерло топки бросало на сцену оранжевые блики. Зажегся третий прожектор и направил свой луч на шкалу манометра.
Я заслонил глаза от ярких прожекторных лучей и вгляделся в полумрак вокруг Боба, стараясь рассмотреть то, что иллюзионист скрывал от публики. Напряжение передавалось и мне, ведь с каждой секундой возрастал риск того, что Боб превратится в пюре.
Платформа на возвышении, значит в люке Боб не укроется. Вокруг прожекторного луча клубились тени, но не такие густые, чтобы позволить иллюзионисту незаметно шмыгнуть в сторону.
Барабанный бой усилился, девушки подняли три пальца, потом два, потом один, потом резко опустили рычаг.
Я не сводил глаз с Боба. На счет «два» он крепко схватился за цепи наручников. Рукава смокинга закатались, и я заметил на запястьях у Боба, между кожей и наручниками, что-то вроде металлической манжеты. На счет «один» с проводами, на которых висели наручники, что-то случилось. Из них пробилась тонкая матово-черная проволока и натянулась. Наручники отцепились от толстых проводов и приподнялись: они явно крепились к тонкой проволоке.
Боб притворялся, что его крепко держат наручники и он не может двинуть вытянутыми руками. Вот девушки опустили рычаг, и из цилиндров вылетел поток пара. В этот момент проволока натянулась, и Боб взмыл в затемнение над платформой прежде, чем поршни соединились.
Когда поршни со страшным лязгом сошлись, я прыгнул прямо на них и посидел там минутку, пока пар не рассеялся.
Грянули оглушительные аплодисменты.
Боб вышел на сцену с другой стороны от парогенератора и захлопнул топку. По его сигналу зажглись огни рампы. Боб жестом велел помощницам поклониться и лишь тогда заметил, что девушки смотрят на меня, оседлавшего Молоты Судьбы.
Боб двинулся ко мне – глаза вытаращены, губы поджаты. Я спрыгнул вниз – сначала на платформу, потом на сцену. Аплодисменты усилились, и я отвесил полупоклон. Боб повернулся к зрителям и сказал:
– Спасибо, что пришли!
По его сигналу занавес опустился, и я решил, что мне пора сваливать.
Боб повернулся ко мне и сжал кулаки.
– Ну, кретин, как ты это устроил? – воскликнул он так резко, что я невольно отступил.
Боб двинулся на меня. Я испуганно огляделся по сторонам: четверо рабочих приближались ко мне, гадая, кто я такой. Вид у них был сердитый. Ванесса и Сара наблюдали за происходящим с полным равнодушием.
– Боб, ты просто клоун! – громко объявил я.
А потом поднял руки и, щелкнув пальцами, прыгнул к себе в квартиру.
Наутро после встречи с Бобом Великолепным я вдруг решил отправиться во Флориду к дедушке. Турагент забронировал мне билет на самолет, вылетающий из Ла-Гуардии менее чем через двадцать минут. На борт я поднялся, когда посадка уже заканчивалась.
В Орландо я пересел на самолет, вылетающий в Сосновые Утесы, конечный пункт моего путешествия. Восходящие токи воздуха безбожно трясли тесный шумный самолетик. В какой-то момент сильный нисходящий поток прижал меня к ремням безопасности, и я едва не прыгнул прочь из салона.
Остановила меня лишь неуверенность в том, что получится прыгнуть обратно в движущийся объект, который к тому же вне поля зрения. Если уж выпрыгивать из салона, то когда самолет снизится и качка станет невыносимой. В действительности полет продолжался полчаса, а мне показалось, что всю жизнь. На земле стало куда легче.
Здание аэропорта оказалось чуть больше первого этажа дома, в котором я жил, а кассир исполнял заодно обязанности члена посадочной команды, носильщика и охранника. Из Орландо прилетели шесть человек, включая меня, пятерых встретили друзья и родственники, а я остался на милость службы трансфера, в виде помятого синего микроавтобуса с морщинистым водителем.
– Куда едем?
– Ой, подождите секунду. Мне нужно проверить адрес по телефонному справочнику.
Я вернулся в терминал и подошел к таксофону в углу.
Артура Найлса в справочнике не оказалось. Черт! Я огляделся по сторонам: никто за мной не следил. Я старательно «выучил» угол у таксофона и прыгнул в дом к папе, в свою бывшую комнату. Ну и пылища! Порывшись в письменном столе, я отыскал дедушкино письмо – открытку ко дню рождения в конверте с адресом. Я спрятал конверт в карман и закрыл все ящики.
В коридоре послышались шаги. За дверью моей комнаты они остановились. Я замер. Если дверная ручка шевельнется, я тут же прыгну прочь.
– Дэви! – позвал папа с дрожью в голосе.
Не помню, чтобы когда-то ранее его голос дрожал.
После небольшой паузы я неожиданно для себя ответил:
– Да, это я.
По-моему, папа не ждал ответа. Он охнул и, судя по скрипу половиц, переступил с ноги на ногу. Начал возиться с замком. Когда раздался щелчок, я прыгнул обратно в аэропорт Сосновых Утесов.
Я устало прислонился к стене, и кассир-носильщик-охранник изумленно на меня уставился. «Пусть удивляется», – подумал я, имея в виду папу, а не кассира. Меня мутило, но я чувствовал и странное удовлетворение, как в день, когда разбил контейнер с мукой. Впрочем, удовлетворение могло быть и больше. Результатов своей выходки я не увидел, но, кажется, и не наследил.
К таксисту я подошел, держа в руках открытку в конверте.
– Помоза-серкл, триста сорок пять.
С заднего сиденья я наблюдал, как мимо проносятся белые дома и зелень. Папин голос звучал иначе, по-стариковски, но я старался об этом не думать.
– Ну вот, мы на месте, Помоза-серкл, триста сорок пять. С вас четыре бакса.
Я расплатился, и таксист уехал. Дом оказался таким, как я помнил, – маленьким белым бунгало в окружении финиковых пальм и каналом чуть поодаль. «Джонсон» – было написано на почтовом ящике.
