Бескрайнюю пустыню, на первый взгляд везде одинаковую, запомнить трудно. Участки, конечно же, отличались друг от друга, но почти неуловимо – здесь старое мескитовое дерево, лежащее определенным образом, здесь камень с дырой, здесь истль, по форме похожий на озеро Онтарио.
На второй день я достиг предгорья, и идти стало тяжелее. За день, медленно поднимаясь по холмам, я преодолел менее пяти миль. Натруженные накануне мышцы болели.
В первый день я пересек несколько грунтовых сельхоздорог, перемахнул через пару-тройку оград из колючей проволоки. На второй день я перемахнул через одну ограду и обошел еще полдюжины старых с рваной, ржавой проволокой. Старые ограды были из мескитовых стволов, кривых и рассохшихся. Чем дальше, тем больше встречалось камней, от мелкой гальки до валунов размером с дом. Редкие грунтовые дороги, попавшиеся на второй день, заросли́ и размылись дождями. Свежих следов на них не было.
На пятый день, огибая выступ в десяти футах от поверхности земли, я подвернул лодыжку.
Из-за резкой боли я отвлекся, потерял равновесие и упал. Расстояние небольшое, и я держался прямо, чтобы приземлиться на ноги, но из страха нагрузить подвернутую лодыжку немного изогнулся.
Вместо того чтобы рухнуть на каменистую осыпь внизу, я оказался в городской библиотеке Станвилла – обнаружил себя стоящим опершись на стеллаж и поджав ногу.
Погодите, а законы физики тут не нарушаются? Закон сохранения импульса или что-то еще? Хромая, я перебрался в отдел периодических изданий и сел на диванчик. Библиотека работала, но никто не заметил, что я одет чересчур легко.
Если подумать, телепортация сама по себе нарушает законы физики. Я потер лодыжку.
Когда я прыгаю из Флориды в Нью-Йорк, почему не пробиваю стену или что-то подобное? Как-никак во Флориде я ближе к экватору, а в Огайо – ближе к Северному полюсу. На экваторе Земля вращается со скоростью тысяча миль в час. Не знаю, какова разница в скорости вращения между Нью-Йорком и Флоридой, но наверняка больше пятидесяти миль в час.
Почему, когда я попадаю в Нью-Йорк, эта разница не швыряет меня на восток со скоростью пятьдесят миль в час?
На миг я уверовал, что при следующем прыжке меня расплющит о ближайшую стену, словно огромной машиной снесет.
«Успокойся! – велел я себе. – Такого до сих пор не было, а прыгаешь ты уже больше года».
Что же происходит, когда я прыгаю? Почему нет клятого руководства к действию?
Раз я не врезался в пол после прыжка из Техаса, значит моя относительная скорость не имеет значения.
Вспомнилась когда-то прочитанная книга о теории относительности Эйнштейна. Большинство рассуждений я не понял, но, помимо всего прочего, там говорилось о координатах относительного движения. Пусть в Техасе я шел с другой скоростью, чем та, с которой мог идти в Огайо, и падал со скоростью футов двадцать пять в секунду, но получается, что при прыжке я соответствовал обеим координатам, поэтому не было ни разницы в скорости, ни разницы в моменте импульса.
Выводы напрашивались интересные.
Я снова прыгнул в Техас, на выступ, где подвернул лодыжку. Я не записал его на камеру, но в памяти он запечатлелся очень ярко.
Выступ был на поверхности глухой лощины, в которую я забрел. Я старался идти только вперед, а выступ, казалось, вел наверх. В лощине было сравнительно прохладно, градусов восемнадцать, потому что склон холма закрывал ее от утреннего солнца.
Я глянул на каменную осыпь в десяти футах подо мной и выбрал сбоку ровный участок. Прыгнул туда и забалансировал, стараясь поменьше нагружать травмированную лодыжку. Для будущих прыжков осыпь запомнить нетрудно – из трещины в камне торчал причудливой формы кактус. Я прыгнул обратно на выступ и развернулся, встав лицом к склону холма.
Если не получится, будет очень больно!
Шаг с каменного выступа – я начал падать, но до приземления прыгнул на ровный участок у кактусов. Ни удара, ни сотрясения. Лодыжка пульсировала болью, но это потому, что я стоял.
Я снова прыгнул на выступ. Он вдруг пошел круто вверх, и через минуту я оказался в двадцати футах над землей. Сердце бешено заколотилось, я с трудом восстановил дыхание. Шаг с каменного выступа – воздух засвистел в ушах, и в панике я прыгнул на ровный участок у кактуса, не пролетев и четырех футов.
Черт!
Я снова прыгнул на выступ.
– Дэви, ты можешь лететь вниз целую секунду и не упасть на землю, – произнес я вслух. – За первую секунду ты упадешь только на шестнадцать футов. Устрой честную проверку.
Шаг с каменного выступа, и я проговорил: «Двадцать один». Воздух свистел в ушах, но вот падение прервалось, и я оказался на ровном участке у кактуса. Опять никакого сотрясения, никакой разницы в скорости.
Я снова прыгнул на выступ и снова шагнул с него. Страха было меньше, волнение осталось. Шагать с выступа вниз для меня противоестественно, но на этот раз на ровный участок я прыгнул позже, когда был ближе к земле. Снова никаких проблем.
Вот только лодыжка пульсировала от нагрузки, и я прыгнул в домик.
Впервые за несколько дней мне не захотелось спать после ланча. Может, дело в прерванной прогулке, может, в том, что сознание наконец позволило мне думать о маме, не выключаясь. Я понял, в каком тумане жил последние две недели.
Я слонялся по домику и вспоминал. Первый приезд в Нью-Йорк с мамой, выходные с ней перед ее туром в Европу. Выставка в Метрополитене. Наш ужин в Гринвич-Виллидж.
Теперь я мог вспоминать, а не отключаться, не погружаться в глубины сна. Я по-прежнему плакал, каждое воспоминание заслоняли страшные кадры выпуска новостей. Но я наконец мог думать о маме.
Вспомнив глупую службу на похоронах, я лишь слегка разозлился. За похоронами вспомнилось обещание Джейн прислать мамину фотографию. Вдруг она уже лежит в моем абонентском ящике на Манхэттене?
Фотография размером четыре на шесть действительно там лежала, в конверте из плотной бумаги. Еще там лежало письмо от Милли. Я прыгнул обратно в свой домик в «Серенити-лодже» и оставил письмо на столе нераспечатанным. Подкатила тошнота, на глаза вновь навернулись слезы.
Мамину фотографию я поставил в уголок рамки зеркала на туалетном столике. Родное лицо с чужим носом – мама ласково улыбалась мне.
«Похоже, она девушка чудесная», – проговорила мама, когда я рассказал ей о Мили.
Я вскрыл письмо.
Дорогой Дэви!
Я долго думала, прежде чем написать тебе. Я толком не понимаю, что чувствую и чего хочу. Если бы ты тогда, хм, не ушел так внезапно, я, наверное, сказала бы: «Нет, я хочу, чтобы ты остался». В расстройстве я, как и все, склонна говорить и делать гадости. Да, я хотела сделать тебе больно, а вот гнать тебя – вряд ли. Хотя теперь я не уверена ни в чем. Дэви, ты пугаешь меня, я сомневаюсь в собственном здравомыслии. По-моему, это ненормально. Еще я сомневаюсь в твоей искренности. Ты сбежал… Я думала, ты хотя бы позвонишь, но прошло целых две недели.
