Далее, как заболевание, связанное с нарушением развития, зависимость возникает на одних жизненных этапах с большей вероятностью, чем на других. Действительно, тесная корреляция между ключевым периодом развития и созревания мозга и моментом появления симптомов является определяющей характеристикой заболеваний, связанных с нарушением развития. Например, шизофрения впервые манифестирует в конце второго – в начале третьего десятилетия жизни; средний возраст наступления аутизма приходится на раннее детство, а депрессия, в типичных случаях, развивается в начале четвертого десятилетия жизни.
Период максимального риска развития наркотической зависимости приходится на подростковый и юношеский возраст, потому что именно в это время происходит подготовка мозга к развитию взрослой сексуальности и представлений об ответственности. Именно в этом возрасте развиваются механизмы решения жизненных проблем, которые будут служить человеку до конца жизни. Например, риск возникновения алкоголизма у лиц, начавших пить в возрасте 14 лет и младше, составляет около 50 процентов, но у людей, начавших пить в возрасте 21 года или старше, этот показатель падает до 9 процентов. Риск быстрого развития болезненного пристрастия к марихуане, кокаину, опиатам и седуксену в два-четыре раза выше у тех, кто начинает принимать их в возрасте от 11 до 17 лет, чем у тех, кто начинает принимать их в возрасте старше 18 лет. Если вам удалось проскочить юность и не стать зависимым, то шансы стать таковым позже, конечно, не равны нулю, но значительно снижаются.
Таким образом, зависимость – это попытка решения жизненных проблем, которая становится дезадаптивной, если зависимое поведение продолжает сохраняться, невзирая на свои неблагоприятные последствия. Такое сохранение вредоносного поведения объясняется тем, что пониженная пластичность нейронных связей делает поведение весьма устойчивым в отношении к изменениям. Пластичность – это способность мозга к обучению, то есть к изменениям в ответ на впечатления жизненного опыта. Снижение пластичности означает, что поражена способность к обучению, то есть какой-то паттерн поведения заучивается один раз и практически не может измениться, так как отвечающие за поведение нейроны обладают теперь пониженной пластичностью.
Способность к такой фиксации обучения является функцией мотивационной системы головного мозга, которая призвана способствовать выживанию и размножению. Сильные влечения, порождаемые этой системой, могут быть полезны, когда они стимулируют упорство в любви, работе и исполнении родительских обязанностей. Однако сопротивление этой системы к изменениям становится помехой, когда упорство касается приема наркотиков, способного нанести человеку вред.
Более того, в отличие от обычных форм обучения, болезненное пристрастие или зависимость создает препятствие к осуществлению мозговых процессов, участвующих в принятии решений и формировании мотиваций, изменяя эмоциональную окраску возможных решений. Зависимость нарушает способы, какими мозг решает, что для него ценно, например, человеку может показаться, что кокаин важнее обучения в колледже. Такое происходит либо вследствие того, что сами наркотики вызывают соответствующие изменения в биохимии мозга и синаптических связях в нейронных сетях, либо вследствие того, что эти системы от рождения уязвимы и восприимчивы к таким нарушениям под влиянием определенных внешних сигналов, то есть в результате сочетания обоих процессов. Это очень сложная система, но ее можно понять, если проследить за цепью процессов, развертывающихся на фоне развития.
Это моя фотография, сделанная в тот день, когда я пришла на курс реабилитации, – 11 августа 1988 года. Зрачки настолько широкие от абстиненции, что мои голубые глаза кажутся черными, но из-за худобы они стали сильно запавшими. Корни отбеленных волос черные, а сами волосы висят неопрятными космами. Видны проплешины в тех местах, где я выдирала волосы, находясь под воздействием кокса. Нос выглядит так, словно меня ударили по нему кулаком, он безобразно распух по неведомой мне причине – все наркотики я тогда вводила внутривенно, а не нюхала. Я улыбаюсь, но вид у меня скованный и настороженный. Я настолько хрупка, что выгляжу старухой; глядя на эту фотографию, вы ни за что бы не подумали, что мне всего двадцать лет. Под кожей видны пучки мышц шеи и ключица. Рука покрыта длинными красными полосами – следами инъекций. Даже сейчас, двадцать шесть лет спустя, если приглядеться, то можно заметить следы тех шрамов.
Мне больно смотреть на эту фотографию и писать о ней, в особенности потому что я держу ее в коробке с другими снимками, на которых запечатлены более радостные моменты моей жизни. Для того, чтобы найти эту старую карточку, мне пришлось просмотреть фотографии, сделанные, когда я была девочкой и училась в школе. Меня не покидало безмерное удивление: как я могла дойти до такого ужасающего состояния и, самое главное, как сумела выйти из него? Где в моем теле гнездились семена будущей зависимости? Для того чтобы разобраться в этом, мне пришлось основательно порыться в истории моего развития.
Глава 4
Напряженный мир
Это желание вернуться в прошлое отнюдь не так невинно.
Это желание – тормоз на пути в будущее, это симптом страха смерти и любви к предсказуемым ощущениям. Именно эта любовь к предсказуемым ощущениям, а не прием наркотиков сам по себе, является главным, что наносит вред наркоману.
ЭНН МАРЛОУ
Первым лекарством, которое я приняла в своей жизни, был риталин, и его мне прописал врач. Это было в 1968 году, и было мне тогда всего три года. Понятно, что я не участвовала в разнузданной наркотической культуре того периода. Нет, все было проще: моя мама повела меня к детскому психиатру по рекомендации миссис Дарлинг, моей учительницы из детского сада. В то время я посещала прогрессивную – а на самом деле немного хипповую – частную школу для одаренных детей в верхнем Ист-Сайде. При поступлении я прошла тестирование, и меня приняли для прохождения базового цикла подготовки. Мать хотела, чтобы я училась в творческой, стимулирующей и свободной от расовых предрассудков атмосфере. Либеральная школа Линкольна, которую посещал ее младший брат, полностью соответствовала воспитанию в учениках широты взглядов на экономическое и расовое равенство.
Но миссис Дарлинг была сильно встревожена. Она так разволновалась, что попросила мать прийти в школу и понаблюдать за моим поведением. В отличие от остальных моих трехлетних одноклассников, я не могла ни минуты спокойно усидеть на месте. Я могла с головой погрузиться в какую-нибудь деятельность, например в рисование, но, естественно, не по контурам, а только по своей воле. Учителю было трудно заставить меня сконцентрировать внимание на каком-то предмете. Я часто плакала и не выносила смены заданий. Я плохо контактировала с другими детьми и предпочитала игры в одиночестве. Видя, как сильно я отличаюсь от других, мама согласилась отвести меня к психиатру. В результате мне выписали риталин.
Я, конечно, не помню никаких подробностей моего первого визита к психиатру, но мама говорила, что это была приветливая пожилая женщина, выпускница Колумбийского университета. В кабинете было полно игрушек. Она посмотрела, как я играю, поговорила со мной, послушала мамин рассказ о моем поведении в школе и о моих трудностях в общении. После этого психиатр сказала, что я обладаю повышенной чувствительностью – на мой артистичный вкус, это не слишком большой комплимент, а скорее клинический диагноз, обозначавший, что я преувеличенно реагирую на внешние раздражители. Кроме того, она обозвала меня «эмоционально лабильной», то есть обладающей повышенной реактивностью на собственные чувства, в добавление к моей повышенной чувствительности к картинам, звукам, запахам, вкусу, текстуре материалов и прикосновениям. Более того (я никогда не знала, что это такое до того, как стала искать материал для книги), психиатр поставила мне диагноз синдрома дефицита внимания и гиперактивности. Если бы меня в том нежном трехлетнем возрасте осматривали сегодня, то мне, скорее всего, поставили диагноз одной из форм аутизма.
