Именно поэтому дома я предпочитала курить кокаин. Приход поглощал меня с головой: по крайней мере в этом СМИ не врали. Как только начинался приход, любое отвлечение воспринималось как невыносимое мучение. Важно было и музыкальное сопровождение. В восьмидесятые годы особой популярностью в качестве фоновой музыки пользовался Нью-Эйдж.
Если понюшки кокаина имели привкус перемежающегося подкрепления, то с курением кокса дело обстояло куда хуже. Для начала я с помощью горелки расплавляла кусок кокаина в сладко пахнущий комок, над которым в трубке соблазнительно вился дымок. Втягивание этого дыма в легкие возносило на небеса – пусть даже всего на несколько минут. В другие моменты, расплавив кубик кокса, я избавлялась от паранойяльных мыслей и отупения, но тогда мне хотелось еще, еще и еще – до тех пор, пока не наступало неземное блаженство. Иногда ночь незаметно переходила в день за этой погоней. Самое худшее происходило, когда кокаин заканчивался. Тогда ты принимаешься скрести по всем сусекам, а иногда сыплешь в трубку кусочки краски и всякой дряни с пола, надеясь, что хоть там есть следы кокаина.
В отличие от меня Мэтт любил курить кокаин не дома, а в каких-нибудь дешевых номерах – чем хуже гостиница, тем лучше. Он любил курить кокс с людьми, намного более зависимыми, чем он сам, и это правило исключало меня из числа его компаньонов. Я в то время еще могла остановиться и остановить его, чтобы не тратить заказанный другими людьми кокаин.
Когда я не смогла найти его в тот день 1985 года, мне почему-то пришло в голову, что он встретился со Сьюзен. После того как я несколько раз звонила ему на пейджер, ставя цифры 911 после каждого сообщения, давая понять, что это деловой вызов, но не получила ответа, я решила выяснить, где он. Я позвонила на коммутатор «Карлтона» – телефон стоял в коридоре, и консьерж мог сказать, кто из постояльцев находится в отеле, а иногда – пусть и с воркотней – мог даже позвать нужного человека к телефону. Таким образом, я узнала, что он там.
Когда я пришла, Мэтт был занят продажей кокса парочке посредников. Я знала их только по именам – Пабло и Джиджи. У Джиджи были длинные, давно не мытые светлые волосы. Руки и ноги были покрыты мелкими струпьями. Она объясняла их так: «Я колюсь, чтобы принимать кокс, и принимаю кокс, потому что колюсь». У Пабло были длинные темные волосы и запавшие карие глаза, он был худощав и выглядел немного лучше, чем Джиджи.
Они продавали героин, чтобы добывать себе зелье. Каким-то чудом они только что заполучили две унции белого китайского героина. Так как у Мэтта было с собой не меньше унции кокаина, то в этом жалком, обставленном обшарпанной мебелью и застеленном протертым ковром номере стоимостью 35 долларов в сутки было наркотиков на много тысяч долларов. Если бы нас в тот момент застукали, то по закону Рокфеллера нам всем светили сроки от пятнадцати до пожизненного.
Следовательно, никто не желал шумной ссоры, которая могла привлечь внимание сотрудников отеля или, не дай бог, полиции. Поэтому, когда я, не жалея своих легких, принялась орать что-то невразумительное относительно Мэтта и его проклятой Сьюзен, Пабло или Джиджи (не помню, кто из них) сделал две понюшки героина и протянул их мне.
Я не заставила просить себя дважды. Я была в такой ярости, что, не колеблясь, втянула в себя белый порошок. Я сделала это так, словно нюхала героин всю свою сознательную жизнь. Ярость моя внезапно прошла без следа. Наступила благословенная тишина. Меня перестала волновать Сьюзен; меня перестал волновать Мэтт; меня вообще больше ничто не волновало. Теперь мне не нужны были никто и ничто. Я ощутила полное, ни с чем не сравнимое умиротворение. Все желания исчезли. Было такое ощущение, что меня сильно ударили чем-то бесконечно мягким, теплым, уютным и обволакивающим.
Героин дал мне тот комфорт, каким остальные наркотики меня только дразнили. После героина я ощутила такое благополучие, которое разом покончило со всеми тревогами. Приход не был робким; он не мог провалиться неизвестно куда, как приход марихуаны, психоделических средств и даже кокаина. Паря в героиновых высях, я не чувствовала ничего, кроме безопасности. Мне казалось, что я заботливыми руками завернута в теплое, мягкое одеяло. Многие люди находят это ощущение сбивающим с толка и даже неприятным, но я почувствовала себя так, словно наконец нашла ту защиту, ту изоляцию от всего суетного, о которой мечтала всю жизнь. Я впервые ощутила себя по-настоящему защищенной и любимой.
С тех самых пор, как была впервые описана наркотическая зависимость, люди всегда сравнивали ее с любовью. До того как прием наркотиков стали считать болезнью, в представлениях людей существовал первородный грех избыточной любви. Как я уже писала, зависимость исторически рассматривали как опасную «страсть» к определенным веществам. Поэты и музыканты своими метафорами навеки связали воедино любовь и пристрастие – от автора старейшей на Земле песни, текст которой обнаружен на одной гробнице в Египте, – «Я люблю, я восхищен твоей красотой / Она покорила меня…» – до песни Рокси «Любовь – это наркотик». Но только в 1975 году Стентон Пил и Арчи Бродский, проведя тонкий психологический анализ любовной страсти и наркотической зависимости, поставили их рядом в своей книге «Любовь и наркотическая зависимость». Пункт за пунктом авторы показали, что нездоровые отношения – неважно, с наркотиками или другими людьми, – характеризуются одними и теми же фундаментальными признаками.
Во-первых, поведение, характерное для наркотической зависимости, прослеживается и в романтической любви. К таким признакам можно отнести одержимость особыми качествами и достоинствами объекта любви; томление по любимому, если он недоступен; а в некоторых случаях люди пускаются во все тяжкие, совершая аморальные или уголовно наказуемые поступки ради того, чтобы овладеть предметом страсти. Абстиненция порождает тревожность и страх, и только возлюбленная или наркотик могут облегчить эти страдания. Любовь и наркомания одинаково смещают у людей шкалу приоритетов.
Очень важно понять, что, подобно наркотической зависимости, опьяняющая, сводящая с ума любовь – это расстройство обучения. В любви люди приучаются строить мощные ассоциации, связывающие предмет обожания со всем, что его окружает; при наркотической зависимости такому же обожествлению подвергается наркотик. Очень скоро такие важные качества, как вид, звук и запах, начинают провоцировать сползание в навязчивое поведение. Например, обезумевшая от любви женщина может позвонить бывшему любовнику, услышав по радио «их» песню; а посещение отеля «Карлтон-Армс» одним из бывших клиентов может спровоцировать у него рецидив тяги к кокаину. Стресс тоже часто приводит к фармакологическому или любовному рецидиву.
В любви и наркотической зависимости системы облегчения стресса в равной степени нацелены на объект пристрастия – для того, чтобы почувствовать облегчение, нужен наркотик или предмет любви, так же как расстроенному маленькому ребенку для утешения нужны родители. Кроме того, романтическая навязчивость, как и наркотическая зависимость, редко появляется до юношеского возраста; любовная навязчивость и наркотическая зависимость формируются под влиянием фазы индивидуального развития. Однако для того, чтобы понять, насколько интимно связаны эти два феномена, надо заглянуть внутрь мозга.
