Помимо того, хотя я и не считала, что похожа на мультяшного сверчка, это сравнение меня все же сильно расстроило. Ответ Айрин настолько разительно отличался от ответа, которого ждешь в ходе нормального человеческого общения, что я почувствовала себя еще более одинокой, покинутой и растерянной, чем до этого. Я решила, что в отношениях с этим консультантом я стану проявлять полную покорность и забуду обо всех попытках узнать от нее что-нибудь полезное.
Я, как могла, старалась быть открытой и откровенной в процессе выздоровления. Я старалась поставить под вопрос мои прежние мысли о зависимости и обратить самое пристальное внимание на то, чему меня учили относительно этой «болезни». Но тем не менее я так и не смогла понять смысл этих постоянных подозрений в коварных намерениях. В самом деле, проведенные на эту тему исследования показывают, что такой подход неэффективен и просто вреден. В одном исследовании было обнаружено, что чем сильнее консультант провоцирует больных алкоголизмом, тем больше они пьют. В других исследованиях было показано, что для успеха важно не то, что консультант сам смог преодолеть зависимость, а то, насколько он способен на доброту и сопереживание.
Сам реабилитационный центр был очень уютным и красивым помещением. Здание было просторным и хорошо проветривалось. Центр был расположен на бывшем поле для гольфа у подножья поросшей густым лесом горы. Спальни были большими и светлыми. Все выглядело уютно и приветливо, но меня пугали методики промывания мозгов. Хорошо, что я познакомилась с Айрин только через несколько дней после того, как приехала в центр.
Весь первый день я занималась тем же, что и остальные, – заполнением бесчисленных форм и анкет. Очевидно, повторное и неоднократное изложение на бумаге всей истории твоей зависимости должно было сломить желание «отрицать» ее наличие – во всяком случае, мне ответили отказом, когда я спросила, нельзя ли скопировать первую анкету на ксероксе. Когда я наконец заполнила все нужные бумаги, в приемном офисе мне вручили документ о страховке. Сначала я впала в панику, думая, что речь идет о страховании жизни, но потом немного успокоилась, узнав, что моя страховка покрывает лишь 80 процентов его стоимости. Курс стоил около 17 тысяч долларов за 28 дней – это было приблизительно равно годовой оплате обучения в Колумбийском университете. Прежде чем подписать документ, я сказала им, что не смогу заплатить недостающие 20 процентов. Сотрудница уверила меня в том, что центр возьмет расходы на себя и примет 80 процентов как оплату всего курса лечения, хотя, как выяснилось, заставить их выполнить обещание оказалось очень трудным делом. Я подписала бумагу.
Сначала я не могла есть, и руководство центра заподозрило, что я страдаю нервной анорексией. Однако через неделю или чуть больше аппетит полностью восстановился. Сразу вокруг появилось множество симпатичных парней; до этого я не понимала, что сексуальное влечение пропало у меня вместе с аппетитом. Через несколько дней после этого я начала есть все подряд и стремительно набирать фунты. Я сама не могла видеть изменений моей комплекции, но другие их замечали очень хорошо, и это сильно меня расстраивало, потому что мое представление о собственном теле сильно расходилось с реальностью. Этот опыт показал мне, насколько сильно мои идеи и предубеждения формируют в моем представлении окружающий мир. В реабилитационном центре податливость моего тела и духа стали для меня очевидными и пугающими. Мне казалось, что я теряю почву, на которой зиждилось чувство моей самости и идентичности.
Все наше время было очень жестко расписано, что создавало впечатление структуры и рутины. В семь утра мы приходили на завтрак, а в восемь часов начиналось общее собрание. На собрании не происходило ничего особенного, нам просто говорили о необходимости поддерживать элементарную чистоту и не забывать о личной гигиене. Кроме того, мы обсуждали отношения пациентов друг с другом. К счастью, обходилось без конфронтации, нападок и разоблачений, которыми, как я знала, грешили другие реабилитационные программы. Четкие схемы, рутина и чувство общности, как известно, хорошо помогают излечению, и центр обеспечивал необходимые для этого условия.
Потом мы слушали лекцию или смотрели фильм. Иногда это была лекция о том, как «организовать свое время» или как «снимать стресс»; в иные дни нас учили «молитве и медитации», или мы слушали лекции какого-нибудь известного проповедника. Данные проведенных на эту тему исследований говорят о том, что фильмы и лекции в реабилитационных центрах служат всего лишь для заполнения времени. Это наименее эффективная тактика лечения зависимости; польза такого подхода равна нулю.
Однако в моем случае одна лекция оказалась весьма полезной. Один врач прочитал лекцию о том, как наркотики влияют на головной мозг. Поначалу я подумала, что лекция будет чрезмерно упрощенной, и к тому же я все это хорошо знала. Но потом одна пациентка по имени Пола упомянула об исследованиях в области, о которой я ничего не знала. Пола изучала фармакологию в университете и процитировала несколько работ, в которых исследовали связь между нейрохимией алкоголизма и нейрохимией героиновой зависимости, опосредованную веществом под названием тетрагидроизохинолин. Врач согласился, сказав, что это верные данные. В тот момент это произвело на меня должное впечатление, хотя позже я узнала, что те данные в конце концов не подтвердились. Я стала внимательно слушать лектора, чтобы глубже разобраться в природе наркотической зависимости. Эта лекция побудила меня к откровенности, и несмотря на то, что данные оказались мифом, они стали решающим фактором моей успешной реабилитации.
Потом мы шли на обед, а затем начиналось время, которого я боялась больше всего, – два часа групповой терапии под руководством Айрин. Занимались мы в комнате без окон, вызывавшей у меня приступы клаустрофобии. Хуже того, мы не имели права покидать комнату под каким бы то ни было предлогом, а занятие продолжалось ровно два часа без перерывов. Каждый раз перед окончанием группового сеанса я чувствовала просто-таки императивные позывы на мочеиспускание. Мне казалось, что эти занятия специально предназначены для того, чтобы вызвать у меня обострение синдрома навязчивых состояний: я оказывалась заперта в тесном переполненном пространстве без доступа в туалет. Это делало групповую психотерапию ужасным испытанием для меня.
Для того чтобы свести проблему к минимуму, я перестала пить жидкость перед занятиями, а за десять минут до начала ходила в туалет, а потом снова возвращалась туда, чтобы удостовериться, что в моем мочевом пузыре не осталось ни капли влаги. Меня захлестнула петля навязчивости. Правда, в конце концов мне удалось из нее вырваться. Я никогда не опаздывала, но моя навязчивость с туалетом заставляла меня сильно нервничать. Хуже того, я ничего никому не могла объяснить. И меньше всего мне хотелось объяснять это Айрин, которую я считала жестоким и бездушным человеком. Я стеснялась рассказывать об этой навязчивости даже врачу, и мне стыдно писать об этом сейчас. Я чувствую смущение, совершенно неадекватное поведению.
Как только начиналось занятие, меня заливала волна липкого страха. Как человек, которому велят думать о чем угодно, кроме белых медведей, я была фиксирована на мыслях о туалете. Вскоре я стала ощущать боли в области мочевого пузыря, отчего моя тревожность резко усилилась, и на занятиях я просто была не в состоянии сосредоточиться. Меня совершенно не интересовали истории, которые рассказывали другие пациенты, как и то, какие чувства они испытывали. Мне было безразлично, считают меня снобом или нет, единственное, чего мне хотелось, – это вернуться в туалет. Невозможность контролировать это желание ужасала меня.
