Следующей стала семья Джуди – в тот день, когда она исчезла. Приехали оба родителя; отец и мать приняли участие в обсуждении и остались даже после того, как их дочь покинула центр. Мы изо всех сил старались им помочь, видя, как ее отец не может скрыть свои слезы. Наблюдая все эти сцены, я поняла, что не хочу больше причинять боль моим родителям. Я почувствовала, что если буду и дальше употреблять наркотики, то их боль станет невыносимой. После семейной недели я уже не могла отрицать эффекта, который зависимость производит на жизнь близких.
Моя семья оказалась последней. Мне было трудно спокойно усидеть на месте, когда отец и мать рассказывали, какое влияние на их жизнь оказала моя зависимость: меня ошеломили их признания. Мне захотелось объясниться, сказать, что я не хотела этого, но такие возражения были запрещены. Я сидела молча, по щекам моим ручьями текли слезы. Мама рассказала, как страшно ей было, когда она увидела мою ломку, как ей было стыдно за то, что я опустилась и обносилась настолько, что не могла найти подходящее платье по случаю бат-мицвы моей младшей сестры. Отец рассказывал о том, как тяжело переживал мое отчуждение и судебные перипетии. Сестра рассказала, как ей было обидно, когда к нам приезжала моя подруга Эми, и как мы игнорировали сестру, уносясь прочь от нее в клубах одурманивающего наркотического дыма. Я была сильно тронута и одновременно испугана. Но мой младший брат буквально разбил мне сердце.
Ему было всего девять лет, и он сказал, что его больше всего расстроило, что из-за наркотиков он так и не смог узнать меня. Он очень кратко выразил самую страшную истину о моей зависимости: она мешала всем, включая и меня саму, узнать меня. Теперь я смогла отчетливо увидеть, насколько сильно изуродовала меня зависимость, насколько сильно она мешала мне найти другие способы противостоять жизненным невзгодам и вызовам.
Когда наступила моя очередь, я заговорила о том, что меня потряс развод родителей, который происходил, когда я училась в старших классах школы и на первом курсе колледжа. Вероятно, неслучайно мое пристрастие к наркотикам сформировалось именно в эти годы. Я, однако, не считаю, что их разлад стал причиной моей зависимости, и я не согласна с интерпретацией психотерапевта, которую тот представил после окончания семейной недели. Идея заключалась в том, что своей зависимостью я хотела заставить родителей воссоединиться. Это толкование, учитывая и все другие влияния, можно было использовать в качестве все упрощающего «розового бутона».
Я, однако, знаю, что употребляла наркотики для того, чтобы скрывать эмоции, связанные с родительским разводом, и смягчить разлуку с мамой. В самом деле, после того, как брак моих родителей распался, мама подчас вела себя не как родительница, а как подруга. Она часто обращалась ко мне за помощью, и я чувствовала себя зажатой между ней и отцом, боясь предать кого-нибудь из них. В то время я думала, что наша близость лучше, чем вечные споры и конфликты, которые я наблюдала в семьях моих подруг. Но это тоже была ловушка. На занятии в группе я говорила о том, как трудно было мне нащупать границы. В связи с этим мы обсудили идею об «опекающих детях», которые заботятся не о себе, а о родителях и стараются успокоить их чувства и эмоции. Я говорила о том, как сильно я обиделась, когда мать не явилась на суд, а потом отказывалась говорить о чем-либо, кроме отправки меня на курс реабилитации. От слишком тесной близости мы перешли к полному отчуждению.
В отношении отца я говорила другое. Я говорила о его бесконечных придирках и критике, о том, что он никогда не мог сказать мне, что я что-то сделала хорошо, а это сильно огорчало и обижало меня в детстве. Только став старше, я поняла, что такое отношение было результатом его депрессии, а не моих недостатков. Сестре я сказала, что всегда ревновала ее, так как ей, в отличие от меня, удавалось быть умной и одновременно всеми любимой. Я сказала, что, глядя на нее, я невольно считала себя неудачным экспериментом, а ее – более удачной версией, а это было нечестно по отношению ко мне. Я пыталась извиниться за то, что это мое мнение портило наши отношения.
И, наконец, я обратилась к моему братишке. Все, что я смогла, – это поблагодарить его за мужество, с каким он высказал правду, и за то, что сумел пробыть в центре всю неделю, выслушивая страшные и трогательные истории, взметавшие бурю эмоций. Я не могу сказать, насколько все это помогло моему выздоровлению, но сам опыт я считаю для себя очень ценным. Однако в это же самое время я столкнулась с загадочной проблемой двенадцати ступеней.
Глава 16
Загадка двенадцати ступеней
Возьми, что тебе нравится, и оставь остальное.
АНОНИМ
Представитель общества анонимных алкоголиков, вселивший в меня надежду, что программа мне поможет, оказался врачом. Он занимался производством нелегальных абортов до решения суда по делу Рея против Уэйда в 1973 году – и это привлекло мое внимание своей необычностью. Он упомянул об этом в самом начале своей вступительной беседы, принятой у анонимных алкоголиков. В ней они должны представить себя как бывших алкоголиков. Эти беседы часто бывают очень скучными, во всяком случае меня они угнетали, но этот парень был, по крайней мере, не вполне обычен.
Джон был приблизительно в два раза старше меня. Внешность его была неброской, и едва ли он мог воспламенить воображение двадцатитрехлетней женщины, посидевшей на героине и кокаине. Но он очень живо общался, рассказывая не только о своем пьянстве, но и о других делишках – торговле наркотиками и былом восхищении красивой жизнью. Его тон и теплое обхождение заставили меня внимательно его слушать. Он сказал, что находится в завязке уже много лет и приходит в центр реабилитации, чтобы проводить в жизнь практику двенадцати ступеней и передавать страждущим «послание». Это было, насколько я помню, в первую неделю моего пребывания в реабилитационном центре.
Занятия по 12-ступенчатой программе и их риторика не были чем-то дополнительным в центре. Это, наоборот, была основа лечения, до сих пор принятая в большинстве американских программ лечения наркотической зависимости. Если бы я не участвовала в ежедневных часовых сеансах анонимных алкоголиков или анонимных наркоманов, проводившихся такими же пациентами или приходящими активистами, то мне пришлось бы посещать групповые занятия, на которых бы нас учили работать «по программе» или слушать лекции врача, либо смотреть видео с аналогичными призывами (зависимость – это болезнь, и лечить ее надо в рамках 12-ступенчатых программ, другое лечение не помогает…).
Джон позаботился о двух вещах, которыми пренебрегли предыдущие представители анонимных алкоголиков. Во-первых, он не стал притворяться, что весь его алкогольный и наркотический опыт представлял собой цепь несчастий. Предыдущие зазывалы слишком буквально поняли правило, согласно которому любое позитивное упоминание о наркотиках может разбудить патологическую тягу к ним. Персонал называл это «эйфорическим воспоминанием». Как следствие, все представители говорили только о негативе. Однако вместо того, чтобы отвлечь меня от желания колоться наркотиками, о которых я, между прочим, думала все время, их рассказы убеждали меня в том, что они имеют совершенно отличный от моего опыт употребления наркотических веществ и не испытывали, в отличие от меня, головокружительных приходов. В конце концов, если бы употребление наркотиков было начисто лишено приятностей, то я не стала бы принимать их до тех пор, пока не оказалась на крючке. Мне поэтому казалось, что представителям либо не хватает изобретательности, либо у них нет со мной ничего общего. Джон, однако, не скрывал, что ему очень нравились ощущения, производимые наркотиками.
