— О, хорошо, — бодро сказал Зевс, — остальные целы, их хватит. Давай дальше, а?
— Да ты посмотри на этих! — проговорил Прометей, протягивая Зевсу раздавленные, испорченные статуэтки. — Зелененькая, лиловая и синяя были мои любимые.
— У нас зато остались черная, бурая, желтая, слоновой кости, красноватая и всякие другие. Хватит же, правда?
— Мне этот оттенок кобальтового синего особенно нравился.
Афина разглядывала уцелевшие фигурки, что блестели в умиравших лучах солнца.
— Ох, Прометей, они безупречны, — проговорила она тихо, но так, что ее голос привлекал больше внимания, чем рев и вопли прочих олимпийцев.
Прометей тут же повеселел. Похвала Афины — драгоценнее всего.
— Ну я и впрямь вложил в них сердце и душу.
— Превосходно, очень тонкая работа, — сказал Зевс. — Сделано великим титаном из глины Геи, слеплено моей царственной слюной, обожжено солнцем, а пробудится к жизни от нежного дыхания моей дочери.
Это Метида, навсегда засевшая у Зевса в голове, подбросила мысль, что именно Афина должна оживить эти творения. Подышать в каждого — буквально вдохнуть в них некоторые свои свойства: мудрость, чутье, сноровку и здравомыслие. Вдохновить.
Имя подобрано
Преклонив колени на берегу реки, Афина осенила теплым сладостным дыханием каждую фигурку. Завершив, встала рядом с Прометеем и отцом — поглядеть, что получилось.
Все происходило довольно медленно.
Поначалу одна из фигурок потемнее дернулась и испустила стон.
На другом конце ряда завозилась желтая, села, тихонько кашлянула.
Через несколько секунд все малютки ожили и задвигались. Всего мгновения спустя они уже сгибали и разгибали конечности, хлопали глазами и пробовали все остальные свои чувства, разглядывали друг друга, нюхали воздух, болтали и вопили. Вскоре они уже вставали и даже делали первые шаткие шаги.
Зевс вцепился в Прометея обеими руками и заплясал.
— Смотри! — орал он. — Смотри! Ну красавцы же! Чудесные, совершенно чудесные!
Афина вскинула палец к губам:
— Тсс! Ты их пугаешь. — Она показала на малюсеньких мужчин, уставившихся вверх со страхом и настороженностью. Самый высокий не дотягивался ей даже до колен.
— Все в порядке, малыши, — сказал Зевс, склонившись и обращаясь к ним тоном, который ему казался умиротворяющим. — Не надо бояться!
Но получившийся исполинский грохот, кажется, встревожил малюток еще больше — они принялись беспокойно размахивать руками и заметались.
— Давайте уменьшимся до их размеров, — предложил Прометей. С этими словами он сжался так, чтобы сделаться всего на фут с небольшим крупнее своих творений. Зевс с Афиной последовали его примеру.
Объятиями, улыбками и нежными речами этих напуганных и растерянных существ постепенно угомонили, и все уже готовы были подружиться. Они сбились в кучку вокруг троих бессмертных, кланяясь и простираясь перед ними.
— Не надо кланяться, — сказал Прометей, касаясь одной фигурки и восхищаясь ощущением от ее кожи и жизнью, которую он чуял внутри этого созданья. Дыхание Афины превратило глину в эту подвижную теплую плоть. Глаза у всех сияли жизнью, энергией и надеждой.
— Минуточку, — вмешался Зевс, — кланяться как раз очень надо. Мы — их боги, пусть они об этом не забывают.
— Я им не бог, — сказал Прометей, оглядывая созданное с громадной любовью и гордостью. — Я им друг. — Он опустился на колени, чтобы сделаться ниже их ростом. — Я научу их возделывать землю, молоть пшеницу и рожь, чтобы они смогли печь хлеб. Научу готовить еду и ковать инструменты, и…
— Нет! — внезапно взревел Зевс, и оторопевшие созданья вновь переполошились и заметались. Рев Зевса отозвался в небесах оглушительным грохотом. — Можешь дружить с ними сколько влезет, Прометей, и, не сомневаюсь, Афина и все прочие боги тоже захотят. Но одного им не получить никогда. Огня.
Прометей ошарашенно уставился на своего друга.
— Но… почему никогда?
— С огнем они могут восстать против нас. С огнем они будут считать себя равными нам. Я это чувствую — и знаю. Никогда не получить им огня. Я сказал свое слово. — Долгий раскат грома вдали подтвердил это. — Но, — улыбнулся Зевс, — все остальное на белом свете — их. Пусть странствуют куда пожелают. Пусть рассекают по океанам Посейдона, ищут помощи Деметры, засевая зерно и выращивая пищу, учатся у Гестии домоводству, разбираются, как содержать животных ради молока, шерсти и тягловой силы, пусть усваивают мастерство охоты у Артемиды. Гермес натаскает их в хитрости, Аполлон познакомит с умениями в музыке и науках. Афина объяснит, как быть мудрыми и умиротворенными. А Афродита изложит искусства любви. Будут свободными и счастливыми.
— Как мы их назовем? — спросила Афина.
— Те, что ниже, — сказал Зевс, поразмыслив. — Антропос
[105].
Он хлопнул в ладоши, и горстка сделанных вручную людей превратилась в сотню, сотня — в целую толпу, а толпа, распространяясь во все стороны, стала ордой, пока человеческое население, исчислявшееся уже сотнями тысяч, не ринулось обживать все уголки мира.
Вот так возник первый людской род. Гею, Зевса, Аполлона и Афину можно считать родителями его в той же мере, что и Прометея, вылепившего человечество из четырех стихий: Земли (глина Геи), Воды (слюна Зевса), Огня (солнце Аполлона) и Воздуха (дыхание Афины). Они жили и процветали, воплощая все лучшее, что подарили им их творцы. Но чего-то не хватало. Чего-то очень важного.
Золотой век
Альма-матер, благодатная мать-земля, которую сделала плодородной и урожайной Деметра, стала сладостным раем для первых людей. Никаких болезней, нищеты, голода или войн не знали они. Жизнь была идиллией невинности и легких сельских дел. Время счастливого поклонения богам, близости и дружбы с ними, а боги жили средь них в очертаниях и пропорциях простых и не пугающих. Зевс и все остальные боги, титаны и бессмертные с большим удовольствием общались с этими очаровательными как дети гомункулами, которых Прометей слепил из глины.
Возможно, мы лишь вообразили себе те первые дни чудесной простоты и всеобщей доброты, чтобы с этой вершиной райской утонченности сравнивать низкие, извращенные времена, какие наступили следом. Греки, несомненно, верили в то, что Золотой век действительно был. Он навсегда остался в их мышлении и поэзии и одарил их грезой о совершенстве, к которому надо стремиться, видением более отчетливым и плотным, чем наши размытые представления о перволюдях, хрюкавших по пещерам. Платонические идеалы и безупречные формы были, вероятно, интеллектуальным выражением скорбной памяти рода людского.
