Олег пришел следом, на вопросительный взгляд оборотня
отрицательно покачал головой. Мешок за плечами был таким же пустым, как и когда
уходил. Лишь когда порог переступил Таргитай, по комнатке пошли волны запахов
горячего ржаного хлеба, хорошо пропеченного, с корочкой, что обязательно
растрескивается, выпуская наружу сдобные ароматы.
— Молодец, — похвалил Мрак. — А соль?.. Лук?.. Молодец. Даже
чеснока две головки?.. Да ты просто умница!.. А веревка? Где веревка?.. Не
купил?
Таргитай виновато захлопал глазами:
— Купил! Своей дудкой клянусь, купил...
— Давай сюда.
Он запустил руку в мешок, шарил по углам. Таргитай
заторопился, заспешил, глотая слова:
— Мрак, я шел через мостик, торопился даже, а там в реке
человек плещется и кричит: «Кинь веревку, кинь веревку скорее!»
Мрак скривился:
— И ты, конечно, кинул?
— Ну да! Ты же знаешь, я добрый.
Олег поинтересовался:
— А он что, утонул?
— Не знаю, — ответил Таргитай озадаченно. — Как ушел под
воду, так я его больше не видел. А я всю дорогу думал, зачем ему веревка?
Мрак ругнулся, но не слишком, чего страшился Таргитай.
Напротив, сказал одобрительно:
— В этом городишке хоть плавают, как моя секира, зато люди
добрые.
— Ну? — сказал Олег с сомнением.
— Точно, — сказал Мрак. — Когда я возвращался, из темного
угла вышли трое. Говорят: сымай сапоги.
Таргитай раскрыл рот:
— Добрые?
— А то нет? Видать, видели, как вы шлепали босые... Я не
стал спорить, снял. Хорошие сапоги, все три пары. Одна, правда, совсем
маловата, я ему сразу вернул, а двое других были мужики крупные. Примерьте.
Он взял свой мешок за углы, тряхнул. На пол вывалились две
пары сапог. Пока Олег таращил глаза, Таргитай ухватил те, что покрасивше,
напялил, поморщился. Мрак прикрикнул:
— Неча рожу кривить! Разносишь.
А Таргитай, одна нога обута, другой сапог в руках, застыл,
нижняя челюсть отвисла, брови взлетели, а в глазах вспыхнул восторг. Мрак
поспешно повернулся в ту сторону, одной рукой хватая секиру, одновременно
пригибаясь, потому что дурак может с восторгом смотреть и на красиво летящий
ему в голову топор, если тот сверкает и блестит.
Там, далеко на западе, яркокрасный, насыщенный край
раскаленного слитка небесного металла медленно опускался за виднокрай. Весь мир
уже сер, а этот горит, пурпурный, вишневый, настольно вызывающий, необычный,
что даже Мрак ощутил, как глаза прикипели к такой красоте, пьют ее жадно, как
вердлюд хледет воду в оазисе.
Уже небо серое, с примесью окалины, земля темносерая с
грязными коричневыми пятнами, но полукруглый край горит победно, ярко, только
он еще живет, не поддается серости,
Наконец краешек исчез за деревьями, темными, как деготь,
облака из розовых стали багровыми, постепенно обретали цвет давно пролитой
крови. Таргитай тяжко вздохнул, красота ушла, улегся на лавку, долго мостился,
подтягивал колени к подбородку, совал ладошку под щеку, копошился, словно лежал
на жестких камнях, а не на лавке из мягкого дерева.
Олег уже спал, утро вечера мудренее, а Мрак еще посидел,
глядя на спящих. Сейчас, когда не обязательно выглядеть могучим и насмешливым,
можно и плечи опустить, и даже голову повесить. То, что его ниточка оборвется
еще до снега, беспокоило меньше всего. Он привык заглядывать не дальше, чем на
день-два, от силы — на неделю, да и то получалось не так, как рассчитывал. Так
что до снега — это вечность, а вот странное нетерпение, что торопит его
оставить эту ерунду, спасение человечества, что то и дело выскакивает из-за
кустов с топорами, и пойти искать ту, Единственную, которую вырвал из рук
жрецов Перуна...
Когда западная часть неба стала темно-красной, а облака
изломались, что предвещало опасную ночь и еще более опасный день, за стеной
послышались шаги, появился Мизгирько, средний сын хозяина. Коротко улыбнулся
Мраку, умело и деловито без лишних движений закрыл ставни, толстые, из плотного
дуба, в каждой ставне по выпавшему сучку, можно глазеть на мир, а когда створки
сомкнулись, а сверху легла толстая железная полоса, осталась щель в палец, тоже
нарочито, изнутри можно смотреть, но снаружи сюда не пролезет никакой вражина.
Потом из-за черного леса поднялась луна, сразу заглянула в
окно. Мертвенный лунный свет, что порождает дурные сны и пьет жизнь людей, пал
в комнату, осветил часть лавки, где спал Таргитай. Мрак с тревогой подумал, что
Таргитай и так беззащитен, как муха на морозе, а луна если не съест, то песню
испортит, что тоже не пряник.
Он встал и поставил возле Таргитая бадью с водой, чтобы луна
утопилась, если пойдет к нему. В щель было видно, как привлеченные лунным
светом из далекой реки поднимаются серебристые девичьи тела. Двигались
медленно, скованные холодом, потом донесся смех, русалки принялись расчесывать
волосы, забирались на вербы, все обходя роскошную березу.
Мрак засмотрелся, в хате было душно, несмотря на открытое
окно и двери. Девичьи тела мокро блестели, наверняка такие прохладные, упругие.
В такую жару это лучше, чем раздобревшие жаркие тела сдобных молодых девок,
горячих и потных.
Тихонько ступая, он вышел на крыльцо, опустился на
ступеньку. Мертвенный лунный свет заливал обширный двор, высвечивал высокую
поленицу, двор, колодезный сруб, широкую колоду-корыто для свиней.
Звезды часто исчезали, закрытые крыльями летучих мышей.
Летали совершенно бесшумно, Мрак слышал только глухой стук, когда хватали
крупных хрущей, затем был короткий чавк, сопенье, и снова меленькие зверьки
носились над двором.
В сарае гулко ухнул сыч, напоминая о себе, в конюшне сопело
и чесалось так, что ветхая стенка трещала, из пазов сыпался истлевший мох.
Сзади затрещали половицы. Мрак на мгновение собрал мышцы, но
тут же распустил. Подкрадываются не так, этот идет открыто, даже нарочито
топает, предупреждает...
Крупный человек прошел мимо, задел его плечом. Мраку
показалось, что нарочито, тем более, что воевода, это был он, тут же сказал:
— Извини.
— Ничего, ничего, — успокоил Мрак. — Еще раз — и в морду.
Воевода остановился рядом, навалившись грудью на перила.
Мрак молчал, смотрел на двор, на далекую стену леса, что изломанной черной
стеной гасила звезды, словно отнимала от мира. Странно, луна не высвечивала
кроны, отсюда было бы видно.
— Не спится? — нарушил молчание воевода.
Мрак смолчал. Ночь хороша, настолько хороша, что в ней есть
место разве что волку, но не человеку. Запахи идут плотные, устойчивые, не
размытые, не растрепанные ветром. Он может сказать, сколько коней в конюшне,
какой масти, сколько из них кобыл, даже какие покрытые, какой овса сыпнули
маловато, до сих пор сердится, долбит копытом стену.
