– …то к весне мы все умерли бы от голода.
Это была жестокая правда. Умом Аркаша это понимал. Но ощущение гадливости от самого себя наваливалось тяжким грузом.
Паровоз полз медленно, натужно хрипя струями черного дыма. То и дело останавливались, обычно посреди поля. Там рыли большие траншеи, куда без разбора бросали тела пассажиров, не доехавших до конечной станции.
По стенкам вагонов начинался стук. Снаружи кричали:
– Трупы есть?
Иногда кто-то с трудом поднимался, оттаскивая своих соседей, умерших в дороге, к дверям. Покойников принимали чьи-то крепкие руки, и состав медленно двигался дальше.
После долгого молчания Аркаша наконец решился задать вопрос, который его мучил все это время:
– Пап, почему тебе дали только два места на эвакуацию? Почему мы не могли уехать все? Ведь вагон полупустой, поместились бы и мама, и Бобка.
– Задумайся на мгновение, – тихо ответил отец, – сколько в Ленинграде осталось детей? И не просто детей. Сирот, у которых умерли от голода и холода родители. У которых все полегли на фронте. У которых все сгинули во время бомбежек. Десятки тысяч. И неужели ты считаешь, что те, кому повезло оказаться в детском доме, а не умереть на улице, питаются там пряниками и конфетами? Они, как и все, мучаются от дистрофии. Мы о такой болезни до войны и не слыхали…
– Но ведь Бобка же такой маленький, – перебил его Аркаша, – и места бы много не занял.
– Дослушай меня. Тут дело не только в том, есть место или нет. Он слишком слаб, чтобы перенести дорогу, как и тысячи сирот в приютах, о которых я говорил.
– Но разве он так плох, что не мог бы ехать с нами тут, в поезде?
– Погоди, сынок, это только начало, ты еще не представляешь, что будет дальше. – Он помолчал и, привычным жестом поправив рукой кулон на шее, добавил: – Возможно, что как раз мы с тобой сделали неверный выбор, и надо было остаться в городе, не слушая ничьих советов.
К концу дня разговоры в вагоне стихли. Изредка кто-то начинал тихонечко стонать или почти беззвучно плакали дети.
Несколько раз останавливались надолго, пережидая бомбежки и артобстрелы. Иногда над поездом на бреющем полете проносилась вражеская авиация, раздавались грохочущие пулеметные очереди. При звуках летящего самолета люди уже привычно пригибались, чаще просто падали на пол.
Некоторые потом не вставали.
До Ладожского озера удалось добраться только спустя почти два дня. За это время мороз в обледенелых вагонах, которые в мирное время цепляли летом к пригородным поездам, успел собрать свою жатву.
Еды не было. Пайка, которую беженцы получали на вокзале, давно уже кончилась. Младенцы, плакавшие в начале пути, замолкали навсегда.
Слабые не выдерживали.
Лишь тот, кто зубами цеплялся за жизнь и был готов бороться и дальше, собрав всю свою волю, все силы в кулак, имел призрачные шансы выбраться из ада.
Оглядев почти опустевший вагон, Аркаша понял, почему так мало с ними детей. Наверное, у них в блокадном Ленинграде и вправду больше шансов.
Москва, 1942 год
– Неужто такие небожители спустились в нашу скромную обитель? Я думал, что вас уже расстреляли, милейший Юрий Альфредович.
Начальник 4-го Управления НКВД Мельников позволял себе весьма специфические шутки, но те, кто с ним работал давно, привыкли к этому.
Правда, сейчас в кабинете на Лубянке напротив него сидел не подчиненный, а один из самых таинственных людей, о которых было принято говорить лишь шепотом. Да и не знал никто толком ничего, одни лишь слухи.
А вчера поступил сверху приказ. Выяснилось, что «Хранитель», как за глаза называли Кнопмуса, идет, казалось бы, на обычное, пусть и сложное задание, которое можно поручить любому квалифицированному разведчику.
Мельников не понимал происходящего, потому и пытался шутить.
– Собственно, Николай Дмитриевич, это не стало бы для меня проблемой. Расстрелять можете хоть сейчас. Вы, наверное, в курсе, что некоторые уже пытались. И в курсе, чем это закончилось. Но вернемся к нашим делам.
Кнопмус протянул запечатанный сургучом конверт хозяину кабинета.
– Итак, Лаврентий Павлович просил поставить в известность: необходимо усилить гарнизон, охраняющий известный вам спецобъект, войсками НКВД. Это по вашему профилю. Тут – данные о периметре. И еще. Я привез обещанный подарок для маршалов. Вручите лично.
– Ну давайте уже, хвастайтесь, я весь внимание.
– Взгляните, – сказал Кнопмус и достал из плащ-палатки новейшей разработки, с двухсторонним камуфляжем, маленькую коробочку, – пока, правда, только два экземпляра.
Мельников трепетно положил ее на крупную мозолистую ладонь, открыл крышку. Внутри лежало два серебристых кулона.
– А почему в виде растений?
– Не просто растений, Николай Дмитриевич. Вербена и рута. Хотя вам вряд ли о чем-то это скажет.
Начальник разведки взял в руки одну из веточек.
От серебристых соцветий ток пробежал по ладоням, запястьям и выше. Закружилась голова, и на мгновенье подступила тошнота. И тут же резко сознание неимоверно расширилось, и из глубин Вселенной пришло ощущение собственного безмерного могущества. Все слабое человеческое покинуло тело. Он готов был рушить горы и создавать цунами, вызывать засуху и творить всемирный потоп.
Но вдруг пришел холодный мертвенный свет, затопивший все перед глазами, и, словно презрительно усмехнувшись, вдруг исчез, забирая всю силу. На мгновение показалась луна, но тоже пропала.
Остались лишь полумрак кабинета и скуластый собеседник.
– Страшная сила, Юрий Альфредович, – прошептал Мельников.
– Пробирает?
– Да.
– Положите на место и не трогайте больше. Штука опасная, засасывает, поверьте.
С трудом, превозмогая себя, Мельников вернул медальон в шкатулку и закрыл ее.
– Все-таки партийная дисциплина – великое дело, – заметил Кнопмус. – Уберите и забудьте. Сами знаете, что это не для вас. Но я рад, что смогли справиться с искушением, не каждому дано.
Он по-свойски взял со стола хозяина кабинета папиросу и спички, закурил.
– Еще такой момент. В мое отсутствие будете контактировать с Зафаэлем, знаете его?
Мельников кивнул.
– Ну и славно. Настоятельно прошу выполнять все, подчеркиваю, все просьбы, какими бы странными они ни казались. Лаврентий Павлович вас проинформировал?
– Юрий Альфредович, вы меня обижаете. Разве я когда отказывал Хранилищу в чем-либо? Да и потом, директива мне спущена, все просьбы-требования Зафаэля будут в приоритете, не сомневайтесь.
Он тяжело вздохнул и словно прыгнул в омут.
