– Не сомневаюсь, – сладко улыбнулся парнишка.
Рокот хмуро бросил Стелу:
– Тебя это касается в первую очередь, – развернулся и широким шагом пошел наверх, к лагерю.
Алый плащ с желтым солнцем, пронзенным насквозь мечом, вился за широкими плечами. Воздух искрил от гнева, местный паренек поглядывал выразительно и явно что-то собирался сказать – не сейчас. Все это подождет. Стел бросился к Рани, которая сжалась в комок за высоким корнем дуба и мелко дрожала.
– Тише, тише. Я здесь, с тобой, – он присел на корточки и попытался погладить ее по плечу, но она вскинула руку, больно ударив его по подбородку.
– Не трогай меня! – всхлипнула Рани и отползла дальше.
– Да подожди ты! Я не верю ни одному его слову… – Стел замолчал, наткнувшись на ее колючий взгляд исподлобья.
– Зря, – прохрипела она и поднялась, глядя на него сверху вниз. В ее взгляде больше не было боли и слез – только холодное, колючее безумие. То самое безумие, с которым он встретился на мосту. – Ты так и не понял? Ларта убила я.
Надтреснутый голос клочьями повис на тяжелых ветвях и слышался в скрипе при каждом порыве ветра.
Ларта убила я.
Ларта убила я.
Горечь сочилась от этих слов такая, что на глазах выступили слезы, а рот наполнился тошнотворной слюной.
– Нет, – Стел качнул головой. – Рокот отрубил Ларту голову.
– Из-за меня.
Будто камень с обрезанной веревкой ухнул на дно.
– Из-за Кодекса, из-за собственного упрямства, из-за желания утвердить свою власть – из-за чего угодно, только не из-за тебя!
– Хватит меня защищать. Хватит. Поиграл, и хватит, – тонкая верхняя губа поднималась, будто в оскале, а ноздри раздувались от напряжения. – Он прав, а ты зря остановил меня на мосту. И сюда притащил – зря. И заново научил чувствовать – тоже зря!
Рани попыталась убежать, но Стел изо всех сил прижал ее к себе и держал, пока она не перестала биться в его объятиях. От нее пахло степью. Горькой полынью, холодным ветром, гарью костров. Пульс ее тела отдавался на подушечках пальцев, и казалось, будто ее сердце горит на его ладонях и медленно замедляет ритм. Стынет.
Рани не вырывалась, но и не обнимала в ответ.
– Ты путаешь жалость с любовью. Это унижает. Это могло быть больно, если бы я еще чувствовала боль.
Он отстранился, но она не позволила ему ответить – развернулась и побежала. Лес схлопнулся за ее спиной.
Стел попытался сглотнуть, но рот пересох до горечи. И оставалось только смотреть на покачивание ветвей, мерно сходящее на нет.
– Отпусти ее.
Лесной мальчишка стоял и смотрел на них?! Стел резко обернулся, но в темных глазах цвета мокрого пепла увидел столько сочувствия, что гневный крик замер.
– Ты можешь ее отогреть. Ты можешь ее рассмешить. Тебе покажется, что она оживает, – он ронял слова будто капли драгоценного вина, но они растворялись в бескрайнем мутном болоте. – Потом ты оттолкнешь ее. И это ее убьет. Это ее последняя попытка жить. Не трать попусту.
– Ты ничего не знаешь, – поморщился Стел.
– Боюсь, я вижу побольше тебя, – уголки его губ опустились, и от носа протянулись глубокие морщины.
– Кто ты? – Стел не хотел говорить с ним о Рани.
– Вьюрок, сын Ковыля, Отца деревни Приют. Мать степнячка, но я не помню ее и никогда не встречал, хоть и бывал в степях не раз. Я и ваших городах бывал. Потому и знаю побольше тебя. И вижу получше.
– И что же ты видишь? – устало спросил Стел.
– Хорошего парня, который боится думать своей головой.
Стел вздрогнул – эти слова постоянно твердила ему Агила.
– Зачем ты пришел с рыцарями? – Вьюрок не позволил ему ответить.
– Это моя работа, – пожал плечами Стел. – Мне приказали.
На душе было до того муторно, что не осталось сил говорить и что-то пояснять. Тянуло за грудиной, болела шея, саднили свежие синяки. Но Вьюрок оказался на редкость прилипчив.
– И только? – не унимался он.
Пришлось признаться с неохотой:
– Я всегда мечтал увидеть лес.
– Тогда открывай глаза пошире – и смотри, – Вьюрок подтолкнул его в спину, к полянке, заканчивающейся обрывом.
Сосны чертили длинные тени по сочной изумрудной траве. Крохотные мошки и пушинки плыли в золотистых лучах, медленно кружа над прозрачными от солнца былинками. Туда-сюда сновали мелкие пташки с огненными грудками и черными прострелами на боках: то выскакивали в погоне за мошкарой, то с головой ныряли в заросли.
– Дыши. Думай. Дойди до края. Загляни за край, – Вьюрок крепко сжимал его плечи, не позволяя обернуться. – Я не знал, что среди горожан водятся такие, как ты. Я верю, что ты не хочешь крови и клялся от чистого сердца. Я редко ошибаюсь в людях. Боюсь только, ты не сможешь сдержать всех своих обещаний, как бы сильно тебе этого ни хотелось.
Холодный ветер скользнул в прореху мокрой от пота рубахи. Стел оглянулся – за спиной никого не было. В голове звенела тишина. Сняв сапоги, он прошелся по влажной траве – птицы прыснули в стороны – и сел на краю обрыва. Ветер взъерошил волосы, тонкими иглами пощекотал голые пятки. Внизу, круто огибая холм, на солнце искрила река. Вдоль берега белели соцветия осоки, а за ними, до самого горизонта, сотней оттенков золота переливался ковыль, будто россыпь зернистого песка. Среди пологих волн извилистой лентой мелькала степная река.
Он не сможет сдержать обещаний.
Сарим, прости и помоги.
Но ответом была только тишина.
Глава 20
Пламя свечей сплеталось с лохмотьями темноты по ту сторону сомкнутых век, скручивалось клубками разъяренных змей. Жар поднимался изнутри, опускался от потного одеяла, опутывал сердце, язык, мысли, прожигал горло. Иссушал.
За окном светлело, и мозолистые пальцы тетушки Мухомор отбрасывали пряди со лба Белянки, смачивали душистым отваром лицо, подносили к губам теплое молоко на меду и терпком настое. Тонкий свежий запах мелиссы рассеивал ночные кошмары, прочной нитью тянул в мир солнца, дождей и тихого говора ведуньи:
– Девочка моя, доченька. Мышка моя. Мы с тобой справимся. Все у тебя будет, девочка моя, все будет. Только держись! Никогда не сдавайся, слышишь? Живи, покуда не пришло твое время, во что бы то ни стало – живи!
И Белянка послушно цеплялась, карабкалась вверх и не думала о том, что ждет по ту сторону сомкнутых век, по ту сторону плотно закрытой двери.
Каждое утро Горлица меняла букет голубых подснежников в широкой глиняной чашке на подоконнике и молчала. Но Белянка не держала на нее зла и знала, что цветы эти – от чистого сердца.
