А потом низким, будто не своим голосом сказал:
– Спасибо.
И Белянка не стала открывать глаз, чтобы не видеть его слез.
А может быть, ей показалось.
Глава 37
Сны кружились назойливыми мухами с лицами сельчан: кричали и спорили, проклинали, мотыльками летели в громадный костер и всю ночь не давали забыться – только под утро пришло милосердное беспамятье и безвременье.
Проснулась Белянка от гулкого удара сердца – будто и не засыпала вовсе: все та же соль по окоему век, все тот же песок в глазах и комок в горле. Смятая подушка пустовала, и оттого вмиг стало зябко и неуютно даже под одеялом. Нарисованное на потолке солнце не грело, не слепило охровыми мазками – только трещинки глины темнели мелкой сеткой. Молчали на полках расписные чашки, притихла вышитая занавеска. Без Стрелка комната потускнела, остыла, умерла. Сквозь узкие окна сочился мучнистый свет. Снаружи грохотали и голосили.
Рывком Белянка села, накинула рубаху, соскочила босиком на пол – холодно! – шмыгнула в сапожки, натянула через голову сарафан. Поплескала ледяной водой в лицо, глянула на вчерашние лепешки и живо представила, как они крошатся, комками застревают в горле, – подавив приступ тошноты, черпнула пригоршню сушеной вишни, разжевала пару кислых ягод, а остальные ссыпала в карман. По короткой, в четыре ступени, лестнице, цепляясь за свисающие с потолка корни, Белянка поднялась в полый ствол ясеня до уровня земли, вдохнула запах прелой древесины, толкнула плечом тяжелую дверь – и обмерла.
Столетняя сосна с утробным скрежетом кренилась над Большой поляной. Рыцари тянули толстенные веревки, обвязанные вокруг ствола, и в три топора стучали по основанию. Странные выкрики и удары звенели в ушах, летели в стороны щепки. Махина покачнулась – Белянка едва успела юркнуть обратно – и со страшным хрустом ломающихся ветвей ухнула на землю.
Белянка зажмурилась и на пару мгновений задержалась в спасительной темноте дупла. Выкрики снаружи стали громче и резче, застучало, завизжало перепуганными поросятами железо о дерево. Строят храм.
Дверь поддавалась с трудом, мешали ветки, но Белянка умудрилась протиснуться в узкую щелочку. Рыцари слаженно валили старые сосны – старше любого в деревне. Рыжебородый ходил вокруг, отрывисто выкрикивая приказы. Худенькие парнишки в сплошных рубахах до колен безмолвно сновали туда-сюда, опиливали сучья, уносили мусор – и все под надзором троих безволосых, замотанных необъятными лоскутами ткани, как гусеницы коконами.
– Ровнее спил! – выкрикнул один из них, тряхнув необъятными рукавами – конечно, сам-то он в такой одежде работать не может!
Парнишка, на которого кричал надзиратель, выделялся штанами и рубахой на пуговицах. Белянка вгляделась – да это и не парнишка вовсе! Девушка, что вчера была со Стелом, сидела, обхватив ногами толстенный ствол, и остервенело пилила – даже не дернулась от крика, лишь повела узким плечом, вытерла локтем со лба пот, смяв линялые кудряшки, и вновь принялась пилить. Свежая древесина побагровела – из кулака тоненькой струйкой потянулась кровь.
Мозоль сорвала! Но не остановилась.
Ни капли боли, ни капли обиды не вырвалось наружу – ледяное спокойствие и мертвенный взгляд. Белянку пробрал озноб. Как можно до такого довести человека? Что нужно с ним сотворить, чтобы он не замечал боли собственного тела? Или так плотно закрылся от мира, что никак не почуять души? Они этому хотят научить? Да они же и не люди вовсе! Не в силах больше смотреть, Белянка опрометью бросилась к реке, где плотным кольцом сбились деревенские.
Будто неистовый и неведомый зверь, толпа рычала, лягалась, сипела на разные голоса. И с каждым выкриком становилась все плотнее и безумнее – того и гляди обернется чудищем, ринется в бой и все сокрушит.
– Да как руки-то не отсохли топорами стучать!
– Гнать их взашей!
– Да как гнать? У меня детей полон дом! Мы жить хотим!
– Так и ползайте перед ними на пузе, ползайте!
Стрелок взобрался на валун у воды, трижды ударил ясеневым посохом и гаркнул во всю глотку:
– Тихо!
Толпа завозилась, зашуршала, захлюпала, но смолкла.
– Говорите по очереди, – едва слышно произнес он.
– Прогнать чужаков не-ме-длен-но! – отчеканил Боровиков. – Остановить проклятую стройку – и никаких соплей.
– Дочери твои бросятся на топоры или внучонок мечи ручонками отбивать будет? – заголосила Пшеница. – Русак мой уж третий день все никак не вернется! Так давайте всех детей загубим?
– Да нельзя кровь проливать из-за храмов – нельзя! – зашлась Холщова. – Лес проклянет нас, неверны-ы-ых…
Дрожью по земле раскатился гортанный голос Горлицы, слезами выступил на глазах сельчан:
– Лес благословляет нас на защиту! Жизни деревьев не дешевле жизней людей.
Жуткую тишину нарушали лишь звон топоров и рваные окрики. Первым опомнился Боровиков и бросил Стрелку в лицо:
– Так что, Отец деревни Луки, ты поведешь нас? Защитим Лес, раз больше некому?
Поляна гудела. По всхлипу, по вздоху, по робкому взгляду смелые слова Горлицы проникали в мышиные сердца сельчан – и вот уже Холщова шагнула ближе к Боровикову и тоненько протянула:
– Защитим!
Даже тетушка Пшеница, утерев бахромой нос, согласно кивнула.
– Или боишься? – подбоченился Боровиков.
Белянка глянула на Стрелка – плотно сомкнуты бледные губы, блестят глаза, ветер по плечам пересыпает волосы. И что-то такое сквозит в изгибе ломких бровей, в заостренных скулах, в повороте шеи, в широко расставленных ногах и сжатых на посохе пальцах, что сердце замирает и оглушительно рвется в пятки – он бы с радостью бросился в бой, он бы повел за собой смелых и сильных!
Но нельзя.
Потому что нужно сохранить деревню.
– Я все сказал вчера, – отрицательно качнул он головой. – Броситься грудью на меч мы всегда успеем, а пока ждем подмоги из Нижней Туры – вместе, быть может, нам хватит сил. А рисковать жизнями всей деревни… я не имею права.
– А смотреть, как они рубят деревья, – имеешь? – низкий голос Горлицы эхом звенел в ушах.
– Я имею право попытаться сохранить свой народ и свою деревню. Если несогласны – убейте меня и выберите нового Отца, родных братьев и сыновей у меня нет. Я не просил этой чести и этой ответственности. Но раз так случилось – идти мне этим путем до конца. Мы ждем помощи из Нижней Туры.
Белянка перехватила его взгляд и испугалась – тяжелый и смертельно усталый. Будто все, что билось в груди живого, смелого, вылилось вместе с этими словами, выгорело. И не осталось ничего: ни капли, ни крика. Осунулись щеки, потускнели глаза, ушла животная страсть и готовность к прыжку. Будто на десяток лет постарел Стрелок, чтобы сказать то, что пришлось ему сказать, чтобы быть под стать своему решению старика.
