Но она обещала.
Дважды.
Глава 43
На вершине холма Белянка остановилась перевести дух – и в горле запахло кровью: Большая поляна пестрела людьми, курился поминальный дым.
Опоздала!
Всю дорогу от переправы она бежала. С проводами Рани затянули: сколотить плот, омыть тело, нарвать незабудок, сжечь сосновую лапу, спеть песню Освобождения – работали споро, молча, но на проводы Стрелка она все-таки опоздала!
Белянка опрометью бросилась вниз. Ветки били в лицо, под ногами скользила глина, а Белянка ревела в голос, как несмышленый ребенок: от обиды, усталости, горя… да какая разница? Какая разница, почему ей не дали попрощаться с единственным во всем мире человеком? Почему она была так далеко? Почему ушла? Почему потратила его последний день на незнакомую девчонку? Почему Горлица не подождала? Почему? Почему? Почему?
– Стойте! – с разбегу врезалась Белянка в толпу.
Неважно. Все неважно.
– Стойте!
Горлица не прервала ритуала: она никогда не прерывала работы на середине. Сомкнуты веки, сомкнуты губы. Тело дрожит низкими звуками, льется песня, расплетая сложную вязь тепла, что когда-то удерживала живую душу.
Увидев перед смертью образ Рани, Белянка теперь поняла, как нужно смотреть, и без труда разглядела над ладьей прозрачную тень, словно облака сбивались в призрачный силуэт: встрепаны волосы, липнут к высокому лбу; брови густые, насупленные, переносица тонкая, а глаза будто дыры в бездонное летнее небо. Руки сжимают посох, безрукавка лохматится на ветру.
Стрелок растворяется с каждым запевом.
Нет. Стой!
Белянка потянулась к нему, слезы стянули щеки. Коснуться, прижаться, согреть и не отпускать. Если бы можно было поменяться жизнями! Что нужно сделать ради его вдоха? Никакая же расплата не страшна…
Сухие шершавые руки стиснули предплечья Белянки.
– Отпускай, девочка, – защекотал ухо бархатистый голос Дождя. – Отпускай.
Она дернулась и обмякла в медвежьей хватке, ноги подкосились, и осталось только мотать головой, закусывать губы и смотреть на истончающееся лицо. Расплетались связи, отворачивались от ушедшего люди, любящие и преданные когда-то. Исчезал навсегда человек, и оставалось только бледное воспоминание.
Взвился в последний раз голос Горлицы, полыхнул образ Стрелка. Запахло солнцем и перегретым камнем.
– Мы всегда будем вместе. Мы замкнули круг, – дрожью разлились неслышные для других слова.
Он ответил. Оттуда ответил. Из-за грани. Из безвременья. Из ниоткуда.
Ответил ее словами, до которых вчера не дожил. Не дожил, но услышал. И добавил самое желанное в мире:
– Я с тобой.
Знакомое тепло укутало плечи, клубочком свернулось в груди, солнышком защекотало горло.
Лишившись поддержки Дождя, – вместе с другими он пошел к реке, проводить ладью к морю, – Белянка медленно опустилась на землю и улыбнулась, обретая наконец долгожданный покой, прячась за эти простые слова, заполняя зияющую пустоту его запахом и его голосом.
«Я с тобой», – стучало в голове.
Я с тобой.
И неважно… неважно все. Зачем кружится по небу солнце. Зачем воюют под звездами люди. Зачем растят хлеб и запасают солонину. Зачем просыпаются по утрам и ложатся с закатом. Зачем живут и зачем умирают.
Важно только пушистое солнце в груди.
Я с тобой.
И сердце продолжает биться.
Я с тобой.
И можно как-то дышать.
Рой берестяных огоньков окружил ладью. Вечерняя дымка подернула камыш, осоку и водную рябь. Плеск заглушил вздохи и редкие всхлипы. Белянка не двигалась с места и шептала одними губами:
– И даже смерти нет, пока ты у меня есть.
А внутри отзывалось горячее:
– Я с тобой.
Над поляной разлетелся сиплый голос Горлицы:
– Стрелок, ты свободен от имени и от мира, чтобы пройти сотню земель и небес и возвратиться с востока.
Белянка прижала ладони к груди, будто эти слова могли вырвать вновь обретенное солнце, что стучало теперь вместо сердца. Кровь ушла сквозь пальцы, впиталась в песок и прорастет травой. Колесо вертится, жизнь вьется. Куда-то вьется, да. Это все так, это все правильно и неизбежно, но…
Я с тобой.
– Мы отомстим за тебя, Стрелок. – Голос Горлицы звенел тетивой, пах смертью. – Чужаки пролили кровь, и теперь мы слышим Гнев Леса. Мы отомстим и защитим наш дом! Лес благословляет нас на бой.
– Что? – мотнула головой Белянка, отгоняя туманный морок. – Нет!
– На рассвете мы окружим лагерь чужаков! – подхватил Ловкий пламенную речь Горлицы.
– Да! – земля содрогнулась от низкого гула голосов, зазвенели листья.
Ловкий сжимал ясеневый посох.
Ловкий сжимал ясеневый посох Стрелка. Брат вел за собой деревню на смертный бой. И деревня шла за ним.
Как этого жаждал Стрелок! Но не позволял себе – он старался сохранить жизни всем. Всем, кроме себя.
А Ловкий теперь решился пойти до конца. Белянка со страхом и трепетом смотрела на брата.
Рыжие космы, мокрые от ритуальных омовений, топорщились в стороны ежовыми иглами. Конопушки на бледном лице горели, но ничего задорного, детского и привычного в нем не осталось. Пылали глаза решимостью и презрением. Презрением к смерти и жизни. Презрением к тем, кто замахнулся на эти святыни. Исчезла юношеская припухлость румяных щек, проступили отцовские скулы, выдался вперед подбородок. Будто не полдня они не виделись, а целую жизнь.
Его смелостью можно было бы восхищаться, но… также нельзя!
– Нет, – еще раз прошептала она, поднимая руку, и встретилась с братом взглядом.
Ловкий медленно покачал головой, не сводя с нее глаз. В мольбе его брови уголком встретились на переносице. Бескровные губы прошептали:
– Молчи.
Молчи? Но она не могла молчать! Когда все, кого она любит и знает, идут на верную смерть, как можно молчать?
– Нет! – громче повторила Белянка, чувствуя на себе пристальный взгляд каждого сельчанина.
Белянка перехватила только одну робкую улыбку – Ласки. Белой тенью в черном сарафане стояла она рядом с Ловким. Горе и бессонница удивительно шли ее нежному лицу: глаза стали лишь крупнее от темных кругов, исчезли резкость, притворство и краска, но бледность не портила изящных губ.
Брат зажмурился на пару мгновений, до хруста в пальцах сжимая посох, а когда открыл глаза, они сияли ярче прежнего: если бы он умел ворожить, наверняка от него сейчас во все стороны летели бы искры пережатого горького тепла.
