Старуха еще раз вышла из своей квартиры и еще более подозрительно окинула меня желтоватым оком. Смутившись и прикрываясь поднятым воротником, торопливо побежал вниз по лестнице. На улице вишневая жестянка на колесах по-прежнему пласталась на затоптанном снегу. В голове шевельнулась ерническая мысль: а может, мне насовсем уступить ей квартиру? А самому — в бомжи?
А что? Разве не будет эта моя собственность и так рано или поздно принадлежать ей? Ведь она — моя дочь, мне больше некому передать то, что довелось собрать, накопить, обустроить в этой жизни! Так что же я? Заедаю чужой век? Что толку от моей квартиры будет ей тридцатилетней или, тем более, сорокалетней, когда у нее у самой уже будут почти взрослые дети? И моменты ее счастья будут уже не столь упоительны и восторженны? Если я хочу ей добра, блага, то надо сейчас, пока чувства остры и свежи, мышцы упруги, а кровь — обжигающе горяча!
Я же, скот, еще и хочу ее за шкирку из этой купели юного и полнокровного восторга вышвыривать… Сам в свое время не смог и другим не даю…
Насупившись и постепенно замерзая, я принялся маршировать вдоль иномарки, размышляя о том, что же переживают другие отцы, когда знают, что их дочерей сейчас, вот в эту минуту, имеют чужие мужчины? И родная плоть перестает быть родной, в угаре наслаждения превращаясь в чуждое, женское, бабье? Или, может быть, на самом деле все не так? И счастье, пережитое с другим мужчиной, не вытравляет отца из души девушки, женщины? А я, подобно всем старым девам и холостякам, попросту придаю чрезмерно большое значение вопросам пола, половой жизни?
Кажется, в начале третьей лекции в окне наверху мелькнуло какое-то белое пятно. Я ускорил шаг, временами подпрыгивая и для подъема настроения, подобно киношному герою, подпевая: «Меньше надо пить, пить надо меньше!»
Они вышли минут через пятнадцать. Как бы вместе. Но в то же время по отдельности. Парень сразу юркнул к машине. Ирина шла за ним следом, но на полпути под прямым углом свернула ко мне:
— О Боже, ты же замерз! Что же ты не поднялся? — даже не виновато, скорее испуганно протянула ключ.
— Оставь себе! — буркнул я. — Может, еще пригодится.
Я не хотел этого говорить. Слова сами пришли на язык. Даже не пришли, а были вытолкнуты откуда-то из подсознания — протестующего, требовательного, ревнивого. Слова, наверное, очень жестокие. Я сам даже сначала не понял, на что намекал и намекал ли вообще. Но Ирина поняла. Резко отвернулась и почти бегом направилась к машине. «Ауди» фыркнул голубоватой струйкой выхлопных газов и, прессуя деликатными иностранными протекторами грязный снег, покатил мимо меня. Мне ничего не оставалось, кроме как проводить автомобиль взглядом.
В квартире на первый взгляд ничего не изменилось, но ощущение того, что здесь были живые люди, что здесь царила жизнь, а не мое одинокое прозябание, было явственным. Воздух стал словно чуть гуще, чувствовался запах духов, кажется, сама атмосфера еще хранила ее тепло, звуки ее речи, в воздухе еще витали вихри, порожденные ее движениями. И не только ее… Не только ее…
Были и более явственные «симптомы»: полдюжины пустых пивных бутылок под столом, обертка дорогой колбасы в мусорном ведре, там же — яркие фантики… Постель чересчур тщательно застлана; в тощей стопке белья в шкафу недосчитывалось одной простыни. Значит, ту, грязную, мятую, унесла. Чтобы я не видел?
Посреди стола — ее сотовый. Забыла? Оставила в залог? Или ни то, ни другое?..
Мобильник зазвонил ближе к вечеру. Как и в первый раз, по телефону голос ее звучал глуше и резче, чем обычно:
— Слушай, я там у тебя прибралась маленько, пыль протерла. Если хочешь, могу еще зайти. Постирать…
— Постирай, — с демонстративной индифферентностью принял я жест примирения. На самом деле, если уж тут порезвилась, то почему бы и не постирать?
Судя по всему, под стиркой она понимала возможность периодически запускать в ванной комнате мой допотопный стиральный агрегат и следом возникать на пороге моей «гостиной» в виде симпатичной фурии — слегка растрепанной, в простецкой маечке и минимизированном фартуке, декоративным лоскутком свисающем с пояса и совершенно не прикрывающем ее длинных стройных ног, мускулистоспортивное великолепие которых только подчеркивалось толстыми черными шерстяными рейтузами или, может, лосинами, как сейчас их называют. Больше на ней ничего не было — я имею в виду, из верхней одежды. Про нижнюю не знаю. Фигуряют тут всякие в эдаком виде, а потом удивляются, почему маньяки за ними по улицам начинают бегать! Причем возникает она каждый раз в дверном проеме не просто так, а с очередной тирадой:
— Ты ведь не очень сердишься на меня, да? В конце концов, что тут такого?
— В чем? — прикидываюсь я несмышленышем.
— Ну, мне показалось, что ты на меня обиделся… Вот скажи, если бы тебе двадцать лет назад попал в руки ключ от пустой квартиры, ты ведь не упустил бы шанс привести девочку?
— Гм, — у меня неожиданно начинает першить в горле. — В наше время все было не так просто. — Не признаваться же этой девчонке, что у меня в мои двадцать лет не было девушки, по крайней мере в том смысле, в котором это принято понимать сейчас! — И все-таки, Ирина, не забывай, что я был парнем…
— Ну и что, что парнем! — перекрикивает она из ванной шум стиральной машины. — Вечно этот мужской шовинизм! Будто девушка не может получать от секса удовольствия большего, чем мужчина!
— А раз может, — совсем слабо бормочу я, — значит, по твоей логике, никакой разницы между полами быть не должно? Девушки могут вести себя так же, как парни?
— О господдя! Из вашего поколения никакие ветры застой не выветрят! — Она вновь возникает на пороге комнаты, но через дверной проем я успеваю заметить, как в прихожей она на ходу вытряхнула из своей сумочки скомканную простыню — ту самую! — и бросила ее в стиральную машинку.
— Хотя бы так! А ты подумай, что скажет мне твоя мать, если узнает!
— Что моя мать? Моя мать, если хочешь знать, выскочила замуж перед третьим курсом. — Она размашисто утирает со лба пот, поправляет пряди волос. — А мне скоро уже двадцать два будет!
У меня что-то просело в груди. Значит, Оля-Вера-Галя все-таки вышла замуж. Прикрыла свой грех. Мой грех! Все сходится! Мы тогда кончали второй курс, в июне я ушел в армию, а ей пришлось выйти замуж. Перед третьим курсом. Пока еще не было видно очевидных признаков. Или видно уже было?
И поэтому вот теперь, двадцать лет спустя, все мои шансы на благополучную семейную старость благополучно идут ко дну: сумбурно выстроенный моей фантазией матримониальный корабль зияет огромной пробоиной. Из доверчиво распахнутых иллюминаторов вырываются предсмертные пузыри воздуха, фистула парового свистка издает прощальный писк…
Наверное, что-то отразилось на моем лице. Во всяком случае, Ирина подскочила ко мне, схватила за руку:
— Да ты что? У тебя — сердце?
— Нет-нет, так, ерунда какая-то. И за кого же она вышла замуж?
