— Как — за кого? За моего отца, за кого же! — Ирина с недоумением уставилась на меня. — Ну, учились они вместе…
— Да, да, вот как оно бывает. И как же ее зовут? — пыхтел я, и девушка с нарастающей подозрительностью следила за мной.
— Кого?
— Твою маму.
— Галина Даниловна. — Значит, ее звали Галей! Что ж, теперь хотя бы буду знать. — Да с чего это мы вдруг о моих родителях? Слушай, ты сам-то как без женщины обходишься? Не семьдесят же тебе, в конце концов, лет! Серьезно? Давай я тебя познакомлю с одной маминой подругой. Тридцать восемь лет, разведена, кассир в банке, своя квартира, сын кончает школу, бюст — второй размер, минимум целлюлита!
— Ира, я тебе в отцы гожусь…
— Ну и что, что в отцы! Тебе же всего сорок с хвостиком! В твои годы наши киноартисты мальчиков в фильмах играют и на студентках женятся! А ты…
— Ты слишком молода, чтобы говорить о таких вещах…
— Почему молода? Ваше поколение вечно так! Знаю я вас! Как гены месить, так вам и первокурсницы вполне трахабельны, а как слово сказать, так сразу «молодо-зелено». Вон у нас один препод — каждые шесть лет женится на девчонке со второго курса. На первом — подбирает, на втором — женится. И ей хорошо — учиться беспроблемно, и ему неплохо. Как она универ кончает, разводятся. А ты — «молода»!
К счастью, Ирина убежала к стиральной машине, и я смог перевести дух. Пустота и какое-то отупение постепенно заполняли меня. Все рухнуло — надежды, расчеты, все хрупкие соломинки, за которые я пытался уцепиться. Ее звали Галей, и она вышла замуж. У нее — семья. Может, действительно принять предложение? Грудь второй размер, минимум целлюлита — заманчиво! И, главное, как все просто! Никаких мук, метаний, многочасовых дежурств у дверей и подъездов! Познакомят! Сведут!
— Слушай, я же знаю, что ты не того, — продолжает кричать из ванной Ирина так громко, что, наверное, слышно у соседей. — Не голубой! Я же вижу, как ты на мои ноги смотришь!
— Ирина, как не совестно!
— А почему должно быть совестно? Нормальное явление! — Ира вновь возникает из ванной, встряхивая руками мокрую простыню. — У меня — красивые ноги, — с экспозиционным поднятием бедра ставит ступню на табуретку, рассматривает мокрое полотнище на свет, словно невзначай покачивая коленом в метре от моего лица, и я почти с ужасом замечаю, что мои глаза, как маятники, загипнотизированно следуют за движением этой по-девичьи узкой, безукоризненно обтянутой шерстяной материей коленки. — Ну, так что? Знакомить? Или… Чего такого я не могу понять?
— Что любви по знакомству не бывает…
Она даже немного растерялась. Потом хмыкнула:
— Может, и верно. Так я ведь и не про любовь… Как съездил-то?
— Нормально.
— Какой-нибудь симпозиум по методологии преподавания природоведения ученикам третьего класса?
— Почти. Конференция по экологии полярных морей.
— А ты-то как в такой теме оказался?
— Совершенно случайно. Лет двадцать назад сел в электричку на Уренгой, а обратного билета в кассе не оказалось.
— Ну и?
— Ну и ничего! Приходится теперь вот по всяким конференциям и семинарам мотаться, на пенсии покоя не дают, да ты вот еще предлагаешь жениться на кассирше с минимумом целлюлита. — Потом я еще долго не мог понять, смеется она надо мной или нет, с недоверием выспрашивая, правда ли, что я по полгода жил сам-пять с лайками на метеорологической станции и плавал на настоящем атомном ледоколе.
— И в водолазном скафандре нырял при минус тридцати? — восклицала она, рассматривая фотографии.
— Это на воздухе минус тридцать. В воде значительно теплее.
— А я-то все думала, откуда у тебя столько ракушек! Так это все правда?
— Что — правда?
— И нерпу ел?
— Ел, ел! — ворчливо подтверждал я.
— Ну, и как она?
— Да никак!
— А с виду… — она критически озирает мою физиономию, — да, видуха у тебя, честно говоря, совсем не как у методиста станции юннатов. Не случайно я тебя за маньяка приняла. Слушай, бороду можно пощупать? У, какая жесткая! С тобой и целоваться-то, наверное, опасно для кожных покровов! Получается, ты у нас настоящий Паганель. Персонаж из Жюля Верна! Я тебя так и буду звать, можно? А давай ты придешь к нам в группу и ребятам все расскажешь!
— Что расскажу?
— Ну, как жили вы там, на полярной станции.
— Да никак. Сидишь себе в доме и сидишь. Смотрите вон рекламу кофе, там все показано!
— Но ведь холодно?
— Холодно… Иногда.
— Так ведь, кажется, сам Андерсен говорил, что холод — это единственная вещь, к которой невозможно привыкнуть.
— Не Андерсен, а Амундсен, — поправляю я.
— Все равно. И белые медведи! Ты белых медведей видел? Какие они?
— Белые.
— Страшные?
— Не знаю. Там все-таки действительно было холодновато. Не до белых медведей. Точнее, не до страха. Кому это сейчас интересно?
— Да всем интересно! — Ирина загорелась новой идеей. — Тут половина народа не верит, что все было на самом деле, думают, так, пиар такой был, а тут — ты, живой! У тебя унты есть?
— Есть.
— Вот, унты покажешь!
В общем, расстались мы еще большими друзьями, чем были перед моим отъездом. На хорошеньких девушек просто невозможно подолгу сердиться.
А через пару дней я действительно зашел после занятий в университет и на импровизированной «встрече поколений» рассказал девчонкам из ее группы (ребят пришло только двое) про свое северное житье-бытье. Как в восемьдесят шестом заблудился вместе с геологами в таймырской тундре. Как тонул на сейнере, который должен был в восемьдесят девятом перебросить нас на Новую Землю. Как Коля Мокшанцев в восемьдесят восьмом промазал последним патроном по нерпе, и мы полмесяца варили похлебку из ремней и жевали какие-то мерзлые корешки, выкопанные из-под снега. Еще о чем-то. Возможно, им было немного интересно. Для меня — все какой-то просвет в моем лишенном осмысленности существовании.
К тому же Ирке это дало повод еще пару раз зайти с подругами ко мне домой, попить чаю, посмотреть ракушки и фотографии. Во время второго визита она особенно вкрадчиво ластилась и, задержавшись после ухода других девушек, ненароком поинтересовалась, до какого времени я буду на следующий день на работе. Я вспомнил про оставленный ей ключ, на сердце потяжелело. Но что делать? Если не удалось разжечь на склоне лет собственного костерка, придется погреться хотя бы возле чужого. Честно глядя ей в глаза, сообщил, что дольше шести вечера не выдержу — мороз. Плутовочка ловко чмокнула меня в щеку и пошла в прихожую, торжествующе покачивая бедрами.
Не знаю, поймете ли вы меня правильно. С одной стороны, довлело тягостное ощущение того, что происходит нечто недостойное, что меня ловко используют, что весь интерес ее ко мне, как и к хомячкам, рыбкам, ракушкам, моему бродячему прошлому, имеет одно очень простое и утилитарное обоснование — ключ. Ключ от квартиры, где деньги не лежат, но где есть добротная, широкая кровать. Но, с другой стороны, я, будучи в здравом уме и трезвой памяти, мог ли надеяться на что-либо иное?
