Нкрума поспешно прижал уши к голове. Жертвовать их целостностью он не был готов даже для дела. В конце концов, и без ушей хватит.
– Ладно, как знаешь. Погоди…
Щек коснулась пуховка.
И Нкрума чихнул.
– Вот теперь ты красавец.
В этом Нкрума крепко сомневался и, говоря по правде, всерьез подумывал о том, чтобы переодеться. Он еще успеет, если…
Тонкий звук потревоженной границы полоснул по нервам.
Не успеет.
– Иди, – братец поспешно запихал остатки драгоценностей под кресло. – Тебя ждет твоя судьба!
Этого Нкрума и опасался.
Он вышел на террасу – и конечно, проклятая повязка затрещала и сползла еще ниже, обнажив и шрам на животе.
Если не двигаться…
– Морду сделать не забудь! – крикнул в спину брат.
Морду.
Дубину.
Забудешь тут. И грива чешется, и щеки зудят от этой блестящей заразы, которую на них нанесли. А шею и вовсе стиснуло так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он застыл, закинув дубину на плечо, втайне надеясь, что вид его впечатлит будущую невесту, кем бы она ни была, должным образом.
Гравилет мягко опустился на площадку.
Треснула скорлупа защитной оболочки, вытянулась, образуя гладкий трап. И по нему, согласно обычаю, спустилась невеста.
И Нкрума выдохнул с изрядным облегчением: он не забыл указать пол, а что до расы, то ни хитина, ни ложноножек у невесты не наблюдалось.
Это радовало.
В остальном… она была крошечной.
Хрупкой.
И храброй.
Она шла босиком, не задумываясь ни о песчаных осах, ни о скорпионах, которые повадились вить гнезда в тени дома. И странный наряд ее алым цветом своим предупреждал о ядовитости.
Нкрума встряхнул головой.
Пригнулся, когда девушка подошла поближе, и зарычал.
– Будешь кусаться, – сказала она, подбирая край ритуального одеяния, которое зачем-то водрузила на голову, – маме пожалуюсь.
Это было нечестно.
Нкрума так и хотел сказать, но тут ощутил, что по ноге его что-то ползет.
Мелкое.
Шустрое. И не скорпион – у них не хватало сил пробить его толстую шкуру. Это песчаная сороконожка ядовито-желтого окраса взобралась к самому колену.
Нкрума отпрыгнул в сторону, дернув ногой, что было глупо, это он понял, когда жвалы насекомого впились в тонкую кожу под коленной чашечкой. Обожгло болью, и он взвыл, крутанулся, когтями пытаясь смахнуть треклятое насекомое. Дубина, съехав с плеча, ударила по ступне.
Многоножка попыталась вывернуться из когтей, а ее яд вызвал мелкие судороги.
И в довершение его позора набедренная повязка таки лопнула и съехала на колени.
Я ждала… вот не знаю, чего ждала.
Того, что меня похлопают по плечу и скажут, мол, Агния, хорошо держишься, но давай мы тебя домой отправим? Я бы согласилась, и мы бы разошлись к обоюдной радости.
Я им не нравилась.
Ни свекрови, которая разглядывала меня с интересом юного вивисектора, ни прочим… их даже представить не удосужились…
Рослые.
Тонкие. Почти с человеческими чертами лица, только все равно чужие. Они сидели ровненько, сложив ручки на коленках, сияя золотом и каменьями, переглядывались этак, с сочувствием и пониманием. А главное, сочувствовали отнюдь не мне.
Полет был недолгим и завершился стремительным падением.
А потом часть стены, которая еще недавно казалась плотной и надежной, распрямилась и легла мне под ноги. Прибыли, стало быть…
Руки никто не подал.
И вообще мое сопровождение было неподвижно, как треклятые чучела котиков… а может… может, и вправду? Мало ли, вдруг местная федерация, или организация, или еще кто не одобряют контактов иноземцев с живыми старейшинами рода, а обычаи соблюсти надо?
Да и на старейшин они не слишком тянут.
Я вздохнула и поднялась.
Иголки, чтобы ткнуть в кого, догадку проверяя, у меня с собой не было, а потому… потому оставалось идти навстречу судьбе и своей больной фантазии.
А она разыгралась.
Дом? Я разглядела лишь белую стену с узкими окнами.
И дорожку, выложенную камнем. Деревца в кадках, причем кадки были мне по колено, а деревца – едва ль с две ладони высотой.
Солнце жарило.
И на белых досках террасы, где меня изволила дожидаться судьба – подумалось, зря я приветственных слов не приготовила, маловато, стало быть, на солнцепеке простояла, – лежали длинные тени. Судьба переминалась с ноги на ногу.
Была огромна.
Устрашающа.
Куда более устрашающа, чем на снимке.
Мышцы.
И снова мышцы.
И еще раз мышцы… какого-то желто-бурого окраса, причем буроты неравномерной… и с блестками. Их особенно много было на волосах. Заплетенные в тонкие косички, те торчали шкурой дикобраза, и косточки с бусинками в эту прическу вписывались вполне гармонично.
На плече судьбы возлежала знакомая дубина.
А бедра опоясывало узкое меховое полотенчико, изрядно поеденное молью.
Я моргнула.
И перевела взгляд на лицо.
Плоский нос. Высокие скулы. И щеки, почему-то в пене… золотистой пене, которая медленно сползала, оставляя белесые полоски ожогов. Увидев мой интерес, судьба выпятила челюсть и зарычала. От утробного голоса у меня мурашки по спине поползли, а голову определенно заклинило, если я выдала:
– Будешь кусаться, маме пожалуюсь!
Рык стих.
Судьба моргнула. А потом вдруг взвизгнула тоненько и отскочила в сторону. Припала на колено, скинув дубину, как мне показалось, себе же на ногу, и завертелась юлой.
– А… простите, что он делает? – спросила я свекровь, которая возникла за моей спиной. Надо же, я и не слышала, как она подошла.
– Это… – она коготком сняла упавшую ресничку, – древняя традиция… очень древняя… жених показывает, насколько он рад встретить невесту…
– А…
Судя по страсти, с которой исполнялся танец, особенно по рожам, что он мне корчил, бедолага был просто-таки вне себя от счастья.
– А дубина зачем?
– Для полноты образа, – свекровь была невозмутима. – Круонец должен уметь прокормить свою жену… и детей.
Бедолага застыл, тяжело дыша, и, пользуясь этакой передышкой, меховое полотенчико сползло к его босым ступням.
– А это… тоже? Традиция, да? – я отвела взгляд.
