1 мая Гольштейн отправил Эйленбургу письмо, в котором содержались и такие строки: «Я ныне свободный человек, могу не сдерживать своих чувств и отнестись к Вам так, как того заслуживает презренная личность Вашего типа». Первоначально Гольштейн имел в виду дуэль: он был отличный стрелок. Эйленбург отказался принять вызов. Гольштейн сообщил публицисту Максу Гардену о противоестественных наклонностях Фили. Гарден отнесся к услышанному с недоверием и скептически: «Неужели у нас и вправду нужно быть извращенцем, чтобы сделать карьеру? Неужели позициям нашего государства угрожают несколько голубых? При всем уважении к Вам, не могу разделить такого мнения». Тогда Гольштейн упомянул о связи Эйленбурга с французским дипломатом Раймоном Леконтом. Гарден, сообразив, что именно таким образом может происходить утечка государственных тайн, заинтересовался.
Гольштейн был не единственным источником, от которого Гарден получал подобную информацию. Подозревали, что с ним делится информацией родная сестра Вильгельма, Шарлотта Мейнингенская. Многие считали, что за кулисами всей кампании стоял не Гольштейн, а Бюлов, желавший таким образом отделаться от человека, который устроил его политическую карьеру и соответственно, по логике вещей, мог ее и расстроить. Бюлов и Эйленбург были некогда «как брат с сестрой» — этот факт также числился в досье Гольштейна. Во всяком случае, сам Вильгельм был твердо уверен, что желание дискредитировать Эйленбурга исходило от канцлера, и что тот действовал отнюдь не из благородных мотивов.
Бомба взорвалась не сразу. Лишь спустя год начатая Гольштейном кампания стала приносить реальные результаты. Первый намек на гомосексуальный характер Либенбергского кружка появился в «Вельт ам зоннтаг». Статья, озаглавленная «Камарилья извращенцев», обвинила Эйленбурга и его дружков в организации отрешения Каприви от должности канцлера. В номере от 27 апреля гарденовская «Ди цукунфт» прямо провела параллель между Эйленбургом и такими известными в высшем свете гомосексуалистами того времени, как принц Фридрих Генрих и принц Монакский. 26 мая баронесса фон Шпитцемберг, которая дружила с Гольштейном, записала в дневнике: в отставку подал Тютю Мольтке, которого обвинили в аморальном поведении, вскоре его примеру последует кузен кайзера Гогенау. Она недоумевала — Эйленбург ведет себя так, как будто волна разоблачений его не касается. По ее мнению, пора его величеству как-то высказаться. Или он сам замешан?
Кронпринц в своих мемуарах утверждал, что выпавшая на его долю задача — познакомить отца со статьями в «Ди цукунфт» и раскрыть ему правду о его ближайшем приятеле — была самой трудной из всех, которые ему до тех пор пришлось выполнять. Он писал, что решил взять на себя эту миссию совершенно самостоятельно, однако содержание письма Чиршки Монтсу от 18 апреля 1907 года показывает, что это не совсем так. В письме говорится: «Бюлов не желает открыть Его Величеству глаза на Фили. Несмотря на просьбы кронпринца, он отказывается это сделать». Так же повел себя и глава военного кабинета кайзера Хюльзен. Отсюда следует, что и Вилли Два не пылал желанием взять на себя роль гонца, принесшего неприятные новости. Подтолкнуть его на этот шаг было в интересах тех, кто желал, чтобы Германия проводила агрессивную внешнюю политику.
Удобный случай представился во время визита кронпринца в Мраморный дворец. Сын пригласил отца прогуляться по парку, где и ввел его в курс дела. «Никогда не забуду лица отца — в нем отразились растерянность, испуг, отчаяние», — пишет Вильгельм Младший. Кайзер не очень убедительно объяснил всплеск чувств: «моральная чистота» Вильгельма не позволяла ему раньше даже подумать о подобных вещах, отсюда и такой шок. Конечно, возможно, что, имея богатый и разнообразный опыт половых связей с особами противоположного пола, он никогда прямо не сталкивался с феноменом однополой любви. Но не знать-то о распространенности гомосексуализма в Германии он никак не мог. В обществе господствовала жесткая сегрегация по принципу пола (чисто мужскими учреждениями были школы, университеты, казармы), надо было быть слепым, чтобы не обнаружить по крайней мере признаков наличия гомосексуальных связей. Проявленная кронпринцем смелость в разговоре с отцом на столь щекотливую тему стала достоянием общественности и повысила его популярность. Когда он появлялся на улицах города, его встречали приветственными криками, кайзера же — мрачным молчанием.
Надо сказать, сексуальные наклонности Эйленбурга совершенно не отражались на его манере поведения или внешности — в нем не было ничего женственного. Он вел внешне абсолютно обычную жизнь. В школьные годы у него был друг по фамилии Шере, и одноклассники шутили, что его фамилия (в переводе «ножницы») символизирует «неразлучность» этой пары. Возможно, шутка содержала и некий намек на особую близость их отношений. В студенческие годы он был окружен друзьями, среди них были гомосексуалисты, но далеко не все. Один из его приятелей молодости, Аксель фон Варнбюлер, знал о нем, можно сказать, всю подноготную, но на прямой вопрос, был ли его друг голубым, не мог определенно сказать ни да, ни нет, хотя подозрения у него вроде бы были. После обручения с Августой Зандельс Эйленбург написал Варнбюлеру нечто довольно невнятное: «Я тот же, что и был, все совершенно в норме, никаких глупостей».
По словам Гардена, Эйленбург представлял собой тип «поздне-романтического мечтателя с нездоровой психикой». Имело место своеобразное расщепление личности: с одной стороны — брак, дети, семья, с другой — «дружеские» связи с лицами своего пола, нечто, мол, совершенно особое, более высокое, чем простой секс. Уже после начала скандала он попытался объяснить все это в одном из немногих сохранившихся писем к Мольтке (оба тогда же, в 1907 году, предали огню материалы своей переписки. Уничтожил свою корреспонденцию и французский участник скандала Леконт. В 1932 году были уничтожены материалы, представленные следствием на судебных процессах против Эйленбурга и Мольтке). Язык письма очень сложен и туманен — видимо, автор пытался зашифровать свои мысли, но кое-что понять можно. Вот характерный отрывок из этого письма:
«Когда это новейшее воплощение нынешнего века по фамилии Гарден нападает на нашу природу, грубо срывает покровы с наших идеалистических мечтаний, выставляет на позор и поругание те формы наших мыслей и чувств, которые для нас всегда были чем-то естественным и само собой разумеющимся — то это над нами холодно смеется, палачески расправляется с нами не он лично; нет, против нас восстал весь этот нынешний век… С точки зрения новых понятий о чувственности и любви мы — существа слабые, нездорово слабые… Семья, искусство, дружба и все наши идеалы — это для нас не имело ничего общего с чувственным миром, в котором порой присутствовало и то, что мы сами считали грязным, хотя, возможно, это грязное порой довлело над нами в том взаимообщении, которое составляет ткань человеческого общества».
Далее он говорит о неких «провалах за гранью сознания», когда идеальная, романтическая любовь вдруг превращается в нечто сугубо земное. Увы, обвинение сумело продемонстрировать изнанку этой романтической риторики — перед судом в качестве свидетелей предстали не утонченные аристократы, а молочник Ридель и лодочник Эрнст — истинные «провалы за гранью сознания» князя, придворного и ближайшего наперсника кайзера. Оказалось, что Эйленбург любил совращать молодых матросов (в числе его жертв были члены экипажа кайзеровской яхты «Гогенцоллерн»), а также имел обыкновение выступать в качестве сутенера, поставляя живой товар своим приятелям. Полицейские досье на него были заведены в Ольденбурге, Мюнхене, — там он был активным участником кружка эстетов графа Шака, — в Штарнберге, Штутгарте и Вене. Говорили, что Гольштейн однажды опознал Эйленбурга и Мольтке, когда те, переодетые матросами, развлекались в одной из низкопробных берлинских пивных, называя себя Краузе и Гофманом. Каждый раз, когда Гольштейну что-то требовалось от того или другого, ему было достаточно вслух сказать «Краузе» или «Гофман» — и он получал, что хотел.
