Мольтке был постоянно озабочен расширением российских железных дорог на запад и непрерывно призывал к началу превентивной войны, которой Бисмарк в свое время дал меткое определение: «Самоубийство из-за страха перед смертью». Однако Мольтке был противником послевоенных аннексий. С другой стороны, на него сильное влияние оказывали постдарвинистские идеи насчет рас и наций, эта теория как заразная болезнь охватил Генштаб: война — это необходимость, латинская раса миновала пору своего расцвета, англичан интересует только корысть, будущее культуры зависит лишь от Германии. Помимо всех этих бредней, навеянных творениями Чемберлена, главным аргументом оставалось предположение, что Россия готовит нападение. Посол в Санкт-Петербурге Пурталес 11 марта докладывал, что такое предположение не соответствует действительности. Вильгельм с презрением отмахнулся от мнения посла, написав на полях его доклада: «Как солдат, я придерживаюсь того взгляда, который находит подтверждение во всех поступающих ко мне донесениях и который сводится к тому, что не может быть ни малейшего сомнения в том, что Россия ведет систематическую подготовку к войне против нас; именно на этом и основана моя внешняя политика».
Вильгельм все еще не считал войну неизбежной. 9 марта «Берлинер тагеблатт» отметила «абсолютное миролюбие» кайзера. Возможность войны пугала его. Воинственные заметки на полях не дают точного представления об образе его мыслей. Бюлов был уверен, что заметки кайзера предназначались для того, чтобы произвести должное впечатление на читавших их чиновников, его грозные речи были призваны создать за рубежом представление о нем как о новом Фридрихе Великом или Наполеоне. Бывшего канцлера трудно заподозрить в желании обелить кайзера. В мемуарах Бюлов писал:
«В момент реальной опасности Его Величество каждый раз проникался неприятным сознанием того факта, что он никогда не командовал армиями в реальных сражениях — несмотря на маршальский жезл, которым он так любил размахивать, несмотря на медали и ордена, которыми он так любил себя украшать, несмотря на псевдопобеды, которые ему неизменно присуждали на маневрах. Он прекрасно понимал, что он не более чем обычный неврастеник, лишенный каких-либо полководческих талантов, а уж что касается морских дел, то при всей своей увлеченности ими он не способен командовать не только эскадрой, но и даже одним-единственным кораблем. Ни Бетман, ни Ягов тоже не хотели войны».
В сложившейся ситуации Вильгельм шарахался из одной крайности в другую, «от бесшабашной дерзости до граничащей с трусостью осторожности», как пишет один из исследователей. Военная партия гнула свое: союз с Австрией, теперь или никогда, грозящая гибель Германии… Супруга и кронпринц давили на него в том же направлении. Ярым апологетом войны был вюртембергский посланник Варнбюлер, старый приятель Эйленбурга. Он заявлял, что военная машина неминуемо ржавеет от долгого неупотребления, и был далеко не единственным штатским, который так думал. Ратенау, положим, тоже считал, что война неизбежна и даже полезна. Что уж говорить о военных! Генерал фон Кессель и генерал-адъютант Левенфельд были ярыми милитаристами. Генерал фон Плессен тоже был не против войны, по крайней мере войны с Англией. Вильгельм, как кажется, не очень прислушивался к этим голосам. Ранее он отказывался ввязываться в балканские дела («невмешательство любой ценой») и даже подумывал о разрыве союза с Австрией. Лишь в декабре 1912 года он ненадолго примкнул к военной партии — его раздражала Британия, которая столь жестко выразила решимость защищать Францию.
Теперь он снова производил впечатление «ястреба». Его помета, датированная 3 июля, гласила: «Сейчас или никогда… с сербами надо покончить, и побыстрее». Есть мнение, что этот поворот в настроении кайзера парализовал усилия дипломатов, направленные на то, чтобы охладить страсти. Следует учитывать роль Австро-Венгрии — «больной человек Европы» имела последнюю возможность доказать свое право на существование. Утверждается, что 5 июля Вильгельм провел заседание имперского совета, хотя он до конца своих дней отрицал это. Правда, в этот день в разговоре с австрийским послом Сегени он фактически предоставил союзнику карт-бланш, добавив: «Судя по нынешнему состоянию дел, русские никоим образом не готовы к войне и должны будут дважды подумать, прежде чем призвать (народ) к оружию». Вильгельм хотел продемонстрировать «верность нибелунгов». Он заявил Бетман-Гольвегу, что необходимо дать понять Францу Иосифу: Германия не покинет ее в эти тяжелые времена, германские интересы требуют сохранения сильной Австрии.
Речь шла о применении известного метода «рассчитанного риска»: если Австрия будет действовать быстро, Россия не успеет собраться с силами, и престиж Австрии будет восстановлен без больших проблем. В тот же день прибыл граф Хойос с посланием от Франца Иосифа, в котором сообщалось о желании Австрии уничтожить Сербию. Австрийский император решил подстраховаться — он не был убежден в благоприятном развитии событий. Начальнику своего Генштаба Конраду он заявил, что не уверен в своем немецком союзнике — раньше бывало, что немцы отступали от своего слова. 6 июля, выступая на заводе Круппа, Вильгельм, словно в ответ, заявил, что на этот раз он не отступит. Теперь казалось, что отступить готовы австрийцы, они явно колебались.
«Я не верю, что мы приближаемся к большой войне, — заявил Вильгельм в тот же день адмиралу Капеллю. — В этом деле Николай II не может встать на сторону цареубийц. Кроме того, Франция и Россия не готовы к войне». 7 июля Бетман имел длительную беседу со своим секретарем Куртом Рицлером, который записал слова канцлера: «Печальная картина. Он всерьез верит в то, что есть англо-российское морское соглашение, которое предусматривает высадку в Померании… Лихновский слишком доверчив, позволяет англичанам вертеть собой. Военный потенциал России быстро возрастает; при таком стратегическом раскладе мы не удержим Польшу. Австрия слабеет и действует все более неуклюже». Хауз из Лондона тогда же написал Вильгельму, что не обнаружил желания воевать ни в Берлине, ни в Лондоне, ни в Париже.
Между тем Бетман продолжал делиться с Рицлером своими оценками сложившейся ситуации: налицо старый вопрос о союзнических обязательствах, старая дилемма — сказать австрийцам, чтобы они остановились, или, наоборот, толкать их дальше? Сейчас дело обстоит хуже, чем в 1912-м. «Акция против Сербии приведет к мировой войне. Кайзер ожидает войну, думает, она все перевернет. Пока все говорит о том, что будущее принадлежит России, она становится больше и сильнее, нависает над нами как тяжелая туча». Канцлер и министры были согласны с тем, что кайзеру не следует отменять свою обычную «северную экспедицию», иначе могут подумать, что война на пороге. Перед отъездом в Киль Вильгельм провел совещание с военными, чтобы выяснить степень готовности вооруженных сил. Наступил сезон отпусков. Тирпиц отправился на швейцарский курорт Тарасп, получив указание не возвращаться досрочно, чтобы не возбуждать нежелательных слухов. Мольтке был на водах в Карлсбаде, Бетман-Гольвег в своем Гогенфинове. Ягов проводил медовый месяц (!) в Люцерне, генерал-квартирмейстер Генштаба отправился хоронить тетушку. Существует точка зрения, что все отпуска были лишь маскировкой для прикрытия тайных приготовлений Германии к неожиданному нападению. Американский автор Вирек не согласен: «Если бы немцы были способны на такую хитрость, то они бы не действовали так топорно в момент начала войны». Бетман-Гольвег по крайней мере позаботился о том, чтобы провести телефонную линию из Берлина в Гогенфинов. По мнению Тирпица, это все и испортило, В Британии сэр Эдвард Грей проводил время на рыбалке.
