19 февраля отметили день рождения Тирпица. Вильгельм решил, что лучшим подарком для «новорожденного» будет известие о том, что британский флот потерял в ходе только что начавшейся Галлиполийской кампании два своих линейных корабля. Тирпиц выразил радость, но на бумаге предался мрачным размышлениям: «У меня сорок броненосцев, больше половины из них — супердредноуты, плюс больше сотни торпедных катеров, и все это ржавеет на якорных стоянках… Двадцать лет одно и то же: полная бессмыслица под аккомпанемент фанфар; каждое ведомство тянет одеяло на себя, все расталкивают друг друга локтями, чтобы получить доступ к „нему“, а „он“ делает вид, что все решает сам… Византия!»
2 марта Вильгельм вернулся на Западный фронт. По пути он сделал остановку в Висбадене. 15 марта подписал приказ о присвоении звания фельдмаршала генералу Бюлову и отправился в поездку вдоль линии фронта. Его заинтересовала французская архитектура — в обществе Бодо Эбхардта, который занимался реставрацией замка Хоэ Кенигсберг в Эльзасе, он осмотрел руины замка Куси-ле-Шато. Прервав культурную программу, кайзер навестил в госпитале раненного шрапнелью генерала Клука. Вручив ему орден «За заслуги», Вильгельм попенял генералу: «Разве я давал Вам разрешение ползать по переднему краю?» Тот покаялся: «Я это упустил из виду — заранее попросить разрешения Вашего Величества, это верно».
VIII
В дневниковой записи от 15 апреля 1915 года полковник Хауз с присущей ему проницательностью изложил свои мысли насчет Вильгельма и начатой им войны. Он не вполне разобрался в мотивах, которыми руководствовался кайзер (то же самое можно сказать и о его английских современниках), но в остальном все описано верно:
«Для меня совершенно ясно, что кайзер не хотел войны и не ожидал, что она начнется. Он весьма неразумным образом позволил Австрии затеять конфронтацию с Сербией, рассчитывая, что если он твердо выступит на стороне своего союзника, то Россия ограничится громкими протестами, и не более того — как это уже имело место, когда Австрия аннексировала Боснию-Герцеговину. Тогда хватило легкого бряцания оружием, и он подумал, что так же будет и на этот раз. Он не верил, что Британия вступит в войну из-за событий на далеком юго-востоке. До этого он дважды прощупывал Англию на западе и вынужден был отступить; вероятно, он подумал, не сделать ли еще одну попытку? В данном случае он исходил из того, что германо-английские отношения с тех пор улучшились, и Англия не поддержит Россию и Францию до такой степени, чтобы самой вступить в войну.
В своем „блефе“ он зашел, однако, так далеко, что обратного пути уже не было; события стали развиваться независимо от него. Он не сумел понять, что создание огромной военной машины само по себе неминуемо ведет к войне. Германия оказалась в руках милитаристов и финансовых магнатов, и именно с целью сохранения их эгоистических интересов были созданы предпосылки, сделавшие возможным это страшное событие».
Субмарины Тирпица продолжали свои операции. 7 мая был потоплен пассажирский лайнер «Лузитания»; погибло около 1200 пассажиров, десятую часть которых составляли американцы. По Соединенным Штатам прокатилась волна возмущения. Посол выразил невнятные соболезнования, но большинство немцев не считали необходимым каяться. Тирпиц прямо заявил, что потопленное судно представляло собой «вспомогательный крейсер, на котором имелось вооружение и большое количество военных грузов». По его утверждению, «Лузитания» так быстро ушла под воду из-за того, что взорвались спрятанные в трюме боеприпасы. Последовал обмен жесткими нотами, первая из которых была направлена американской стороной уже 11 мая. Американский посол Джеймс Джерард считал, что дело идет к разрыву дипломатических отношений. В ответной немецкой ноте констатировалось, что «Лузитания» несла в себе военный груз, что, кстати, соответствовало действительности. Вильсон, впрочем, также не отклонился от истины, отметив, что немецкие моряки не потрудились обследовать содержимое трюмов, дабы убедиться в наличии такого груза.
В своей последней ноте по вопросу о потоплении «Лузитании» — от 21 июля 1915 года — американская сторона потребовала от немецкой осудить действия капитана подлодки и заявила, что повторение подобных действий будет рассматриваться как «намеренно недружественный акт». Несколькими днями позже государственный секретарь США Роберт Лансинг пригласил к себе германского посла и сделал ему официальное представление: новых нот не будет, но в случае нападения германской стороны на хотя бы одно торговое судно «война станет неизбежной». Американский посол в Берлине Джерард в это время просвещал полковника Хауза относительно ситуации в правящих кругах рейха: «Император — на фронте, как говорят, „где-то в Галиции“. Его явно стараются убрать с авансцены, как я думаю, с той целью, чтобы в народе перестали думать, что это — „его война“».
19 августа был торпедирован очередной американский пароход, «Арабик». Бернсторф, не ограничившись на этот раз пустыми соболезнованиями, поспешил предложить материальную компенсацию. Американцы на время смягчились, объявление войны было предотвращено.
Пока шла эта дипломатическая баталия, Вильгельм пребывал вовсе не на фронте и не в Галиции, а в замке Плесс в Верхней Силезии, где, как мы помним, обитала давняя пассия кайзера Дейзи Плесс. Официально выбор этого места в качестве временной резиденции Верховного главнокомандующего (он прибыл туда 5 мая) объяснялся, разумеется, военными соображениями. Замок находился неподалеку от Тешена, где расположился штаб австро-венгерской армии, которая начала крупные операции против южной группировки российских войск. Во всяком случае, для приближенных Вильгельма здесь было все привычнее, чем в Люксембурге или Шарлевилле. Правда, некоторых смущало присутствие Дейзи. Тирпиц, к примеру, прямо подозревал, что она — английская шпионка. Неформальные (скажем так) отношения между Вильгельмом и его приятельницей-англичанкой (которая так и не научилась говорить по-немецки) сохранились до лета 1917 года.
Продолжилась раздача наград. Фалькенгайн удостоился высшей государственной награды — ордена Черного орла. Рицлер, посетивший кайзера в его силезской резиденции 11 июля, записал, что Вильгельм показался ему бледным и каким-то слишком серьезным на фоне легкомысленной роскоши замка, но он «самого лучшего мнения о канцлере, гневается на тех, кто мутит воду, особенно на Бюлова, а также на всяких аннексионистов».
В это время сложилась прочная коалиция между канцлером Бетман-Гольвегом и шефом гражданского кабинета кайзера Валентини. Рицлер поэтому пишет о нем в соответственной тональности: «Валентини производит очень хорошее впечатление: человек разумный, реалистически мыслящий, твердый в убеждениях, тактичный, остроумный, но не желчный». Рицлер сочувственно воспроизводит мнение Валентини, которое тот явно хочет довести до сведения канцлера: «Болен (Крупп) и Гугенберги всячески пытаются подорвать наши позиции при дворе». «Наши» — то есть его собственные и Бетман-Гольвега. Фалькенгайну, напротив, кажется, ничего не угрожает: его авторитет непререкаем. Во всяком случае, пока… Интеллектуал Рицлер в своих записях не может скрыть презрительного отношения к окружению кайзера: там собрались люди «совершенно необразованные», хотя в остальном сами по себе вполне приличные. Исключение в этом смысле он делает только для генерала фон Плессена. «А ведь как много мог бы сделать такой силезский магнат, как тот же Плесс, для искусства и литературы! Увы, весь круг интересов для этих людей ограничивается охотой. Так уж они воспитаны». Заканчивает Рицлер грустно: «Еды было мало». По крайней мере это явное опровержение легенды о том, что Вильгельм наедал себе ряшку, в то время как его народ голодал.
