События «хрустальной ночи» с 10 на 11 ноября 1938 года вызвали в Доорне настоящий взрыв. Ильземан записал следующие слова, произнесенные потрясенным экс-кайзером: «То, что происходит там, у нас дома, — это, конечно, скандальные вещи. Теперь самое время, чтобы армия подала свой голос; она и так уже на многое закрывала глаза… офицеры, кто постарше, да и вообще все приличные немцы должны выразить свой протест». Среди тех, кто и не подумал протестовать, оказался Ауви. По поводу поведения своего сына Вильгельм в разговоре с Ильземаном выразился очень жестко: «Я только что высказал Ауви все, что я об этом думаю, — в присутствии его братьев. У него хватило наглости заявить, что он одобряет еврейские погромы и понимает, почему они произошли. Когда я сказал ему, что каждый приличный человек не может расценить эти акции иначе как чистый гангстеризм, он никак не отреагировал. Он отныне чужой для нашей семьи».
Есть основания предположить, что после «хрустальной ночи» фигура Вильгельма привлекла к себе внимание со стороны германской оппозиции. Во всяком случае, в номере «Таймс» от 8 декабря он предстал в виде открытого критика нацизма, в доказательство чего приводилось якобы исходящее от него высказывание о Гитлере как создателе «государства-паразита, полностью попирающего принципы человеческого достоинства и противоречащего историческим традициям нашей расы». Более того, в уста бывшего кайзера английские редакторы вложили что-то вроде слов покаяния: «В течение нескольких месяцев я был склонен считать, что национал-социализм — это нечто вроде легкой лихорадки, которой необходимо переболеть. Однако он (Гитлер) либо отодвинул в сторону, либо физически уничтожил самых мудрых и выдающихся немцев из тех, кто в свое время примкнул к нему, — Папена, Шлейхера, Нейрата, даже Бломберга. При нем не осталось никого, кроме кучки коричневорубашечных гангстеров».
Ежедневные прогулки и рубка дров хорошо сказывались на самочувствии и внешнем виде нашего героя. Правда, к концу жизни он убрал седло, которое обычно использовал в качестве сиденья, заменив его мягким креслом. Все чаще он предпочитал вообще читать и писать полулежа в своей постели.
На его восьмидесятилетний юбилей собралось пятьдесят гостей в основном члены семьи и бывшие германские монархи. По сравнению с семидесятилетием все было значительно скромнее. Ему доставил удовольствие приезд старого верного вояки — фельдмаршала Макензена. Присутствие кронпринца Рупрехта Баварского было явным признаком примирения двух династий. Отношение Вильгельма к Макензену не испортил тот факт, что фельдмаршал пошел на службу к нацистам и получал немалые подачки из их партийной кассы. Должно быть, он посчитал это поведение вполне простительным. Германская пресса обошла юбилей полным молчанием — таков был приказ сверху.
В августе 1939 года, когда в воздухе уже чувствовалось приближение военного пожара, Вильгельма в последний раз посетил Локкарт. С ним вместе приехал историк Джон Уилер-Беннет, который как раз запланировал написать биографию кайзера — в дополнение к уже написанной биографии Гинденбурга. Это была первая и последняя встреча Уилер-Беннета с Вильгельмом. Историк вынес два основных впечатления — одно ложное, другое отражающее истину. Первое заключалось в том, что окружение бывшего кайзера состоит в основном из отъявленных нацистов. Это было далеко не так. Второе, что хозяин Доорна «преисполнен жалости к самому себе» и что он «жуткий эгоцентрист». В остальном Вильгельм показался ему «безобидным и вежливым старым господином с неплохим чувством юмора». Особенно его поразила беглая английская речь Вильгельма, которую портили только слегка гортанное произношение и несколько странные добавления слов, усиливающих тот или иной эпитет — нечто вроде «чертовски сильно хороший парень». Вильгельм в присутствии историка нелицеприятно высказался о Бюлове и Гинденбурге, но выразил сожаление в том, что уволил Бисмарка. Так что жизнь его чему-то все-таки научила. В целом, по мнению Уилер-Беннета, личность изгнанника внушала к себе некоторое почтение.
У Брюса Локкарта от этого визита остались только беглые заметки:
«Очень простой обед — только два блюда — говядина, картофель, красная капуста, земляничный пирог (горячий), красное или белое вино. В холле — большая карта Дальнего Востока с флажками, обозначающими линию фронта. Чай с императрицей в 4.15. Снова с кайзером с 5.30 до 7 вечера. Переодевание к ужину. Ужин с кайзером с 8.45 до 10.15. Тяжелый день для него и для нас. Временами, особенно во второй половине дня, он кажется усталым, делает паузы, но охотно смеется — очень приятная улыбка. Весь в религии — говорит о Провидении, не о Боге. Сказал, что „ему восемьдесят — в следующем году; наверное, мне пора“».
Прощаясь с гостями, Вильгельм напутствовал их словами: «Приезжайте еще — на следующее лето, если сможете. Но вряд ли вы сможете; машину уже не остановить, не будет ни его, ни меня».
III
Война с самого начала нарушила весь распорядок жизни в Доорне. Адъютанты были призваны под знамена вермахта, в доме на постой расположились голландские солдаты. Вильгельм обнаружил качества гостеприимного хозяина и устроил для них экскурсию по розарию. У него не было никаких возражений против военных целей Гитлера. Правда, по поводу Мюнхена он вроде бы никак не высказался, но зато возвращение Данцига и «Польского коридора» встретили с его стороны полное одобрение. Ильземан избежал призыва, сказавшись больным; он провел семь недель в больнице. На Новый год все из окружения экс-кайзера получили статус интернированных.
Семья стала нести первые потери. Уже 7 сентября смерть на поле боя настигла внука Оскара. Война осложнила возможности выездов за границу, и на очередной день рождения Вильгельма — 27 января 1940 года ему исполнился 81 год — собралось всего 24 гостя.
10 мая 1940 года один из секретарей Уинстона Черчилля, Р. С. Стивенсон, отправил в Форин офис записку следующего содержания:
«Г-н Черчилль интересуется, не имеет ли смысла частным образом намекнуть бывшему кайзеру, что в Англии, если бы он решил обратиться с просьбой о предоставлении ему здесь политического убежища, его ожидал бы доброжелательный и достойный прием».
На следующий же день это предложение по дипломатическим каналам стало известно Вильгельму. Он отклонил его. Вильгельму была ясна пропагандистская подоплека этой инициативы. С характерной для него категоричностью он заявил, что «скорее предпочтет, чтобы его расстреляли в Голландии, чем спасаться бегством в Англию. У него нет никакого желания фотографироваться рядом с Черчиллем». Королева Вильгельмина, хотя по-прежнему и отказывалась встречаться с доорнским изгнанником, тем не менее тоже проявила заботу о его безопасности, выразив готовность предоставить ему, если он пожелает, убежище на каком-нибудь из принадлежащих Голландии островов. Вильгельм стоял на своем: «Я никогда не покину дом в Доорне!»
Именно там, в Доорне, 14 мая 1940 года ему лихо откозырял полковник Нейдхольд, командир 322-го пехотного полка немецкой армии, начавшей свое весеннее наступление на Западном фронте. Прибывший вскоре полковник Генерального штаба фон Цицевиц заявил, что отныне бывший кайзер находится под охраной и покровительством вермахта. В четыре часа пополудни армейский фотограф запечатлел Вильгельма беседующим с группой немецких офицеров у ворот поместья.
