Драконовские меры не могли серьезно ущемить свободы слова. Современные исследователи истории прессы отмечают, как трудно было обвинителям доказать вину привлекаемых к ответственности за неосторожные высказывания. Оппозиционно настроенные немецкие газеты свободно печатали смелые материалы. Орган социалистов «Форвертс» часто помещал тексты правительственных документов, добытых тайным путем. В работу проправительственной «Норддейче альгемейне цейтунг» цензура практически не вмешивалась. Наконец, в стране было множество иностранных газет. На страницах издававшейся в Праге «Прагер тагеблатт» житель Берлина Альфред Керр публиковал свои иронические «письма читателя». В Германии его никто не преследовал. Распространение в стране французского юмористического журнала «Ле рир» было приостановлено лишь после того, как его автор вволю порезвился по поводу палестинского турне Вильгельма. Тем не менее журнал можно было свободно купить из-под полы — с наклейкой «Запрещено в Германии», разумеется, по более высокой цене. Кстати, если кто и привлекался к суду за опубликованные в прессе материалы, то, как правило, не автор, а редактор, издатель или распространитель издания. В общем, трудно говорить о том, что рейх в правление Вильгельма II был царством тирании.
«Калигула» был не первым произведением, содержавшим намеки на правящего монарха. В «Талисмане» Людвига Фульды, появившемся в 1892 году, описан король-деспот, помешанный на ярких костюмах: пурпур, золото, кружева… Лишь потеряв власть, он осознает, что был окружен льстецами и подхалимами:
Мой двор — скопление лжецов,
Королевство — притон жулья,
Самый незрячий из всех слепцов,
Выбрал из них самых худших я!
Осознание своей ошибки приводит его к печальному выводу: «Я леденею в своем гордом одиночестве».
Вальдерзее, понявший наконец, что он окончательно утратил свое влияние на кайзера, с тем большей яростью обрушился на его ближайшее окружение. В июле он записал в дневнике, что в ведении внешнеполитических дел как никогда велика роль Гольштейна, который, в свою очередь, является креатурой Эйленбурга. Последнему он адресует наполненные желчью строки: «Я никогда не думал, что в Филиппе Эйленбурге может проявиться такая фальшь. Отныне я его не буду защищать. Ему придется за все ответить. То, что кайзер попал в такие руки, — национальная катастрофа».
В составе «северной экспедиции» 1894 года вновь оказались две женщины — Дона и ее фрейлина фон Герсдорф. Их присутствие несколько облагородило мужскую компанию. Вильгельм большую часть времени провел за мольбертом: рисовал корабли. Все было четко и однообразно: с 8.00 до 8.30 — завтрак: чай, кофе, два блюда, в 11 — горячий бульон, сандвичи и мадера, в 13 — обед из трех блюд, в 17 — чай и вино, и, наконец, в 20 — ужин из трех-четырех блюд с красным или белым шипучим вином.
Вскоре после возвращения Вильгельма из его арктического круиза проправительственная газета «Фоссише цейтунг» напечатала заметку, где было скрупулезно подсчитано, сколько дней предыдущего года кайзер провел за пределами Берлина и Потсдама. Оказалось — 199! Из них 156 дней пришлось на охоту, морские или сухопутные прогулки, 27 дней — на посещение воинских частей и еще 16 — на государственные визиты. В Берлине была распространена шутка: Вильгельм удачно перефразировал предсмертное высказывание своего деда «Мне некогда уставать» на «Мне некогда управлять».
4 сентября Вильгельм, выступая в Кенигсберге, подчеркнул свою приверженность делу мира: «Обеспечение прочного мира составляет постоянную цель моих усилий». Двумя днями позже на открытии памятника Вильгельму I он объявил, что «его дверь всегда открыта для любого подданного». Вальдерзее был другого мнения: «Общеизвестно, что, несмотря на внешнюю открытость, кайзер почти недоступен».
В кенигсбергской речи были довольно острые места. «Господа, — заявил он, обращаясь к местным помещикам, — оппозиция со стороны прусского дворянства — это абсурд!» При этом он, видимо, предпочел позабыть о том, что Великому Курфюрсту пришлось в свое время отрубить пару голов представителям этого самого дворянства, чтобы искоренить его оппозицию. Как бы то ни было, его речь была предупреждением местным аграриям — они должны были прекратить свою обструкцию в отношении ратификации торговых договоров.
Адъютанты Вильгельма убеждали его в необходимости вновь обратиться к услугам Бисмарка, но для него возвращение «этого мерзкого старикашки» или «ужасного» Герберта никогда не стояло на повестке дня. Эйленбург был категорически против всех членов семьи Бисмарка и впоследствии отговорил Бюлова (канцлера) предоставить Герберту пост посла.
В кенигсбергской речи Вильгельм, по сути, объявил смертный приговор либеральному курсу. На него сильное впечатление произвела новость об убийстве анархистами французского президента Сади Карно. Отныне кайзер и слышать не хотел о прогрессивных реформах, напротив, стал выступать за жесткие, реакционные меры. По его мнению, немецкие рабочие проявили черную неблагодарность в ответ на все то хорошее, что он сделал для них. Вильгельм вернулся к мыслям о государственном перевороте. Каприви, как он полагал, будет здесь плохим союзником, к тому же канцлер снова провалил прохождение в рейхстаге законопроекта о военном бюджете — словом, он должен уйти. Подходящей заменой ему будет, пожалуй, Бото Эйленбург. Вильгельм отправился в Либенберг на очередную охоту. Там Филипп Эйленбург сумел отговорить кайзера от осуществления замыслов — было решено составить новый законопроект об ассигнованиях на армию. Вопрос о смене канцлера остался нерешенным. Кайзеру нравился Бото и не нравился Каприви, но Бото был крайне непопулярен в стране. Все кончилось тем, что прошения об отставке подали оба. Филипп Эйленбург вспоминал, что «дезертирство» двух высших чиновников — рейхсканцлера и министра внутренних дел Пруссии — сильно расстроило кайзера: он «пришел ко мне бледный, весь какой-то прибитый. Я спросил его, пойдем ли мы опять на охоту. На улице было пасмурно, все казалось таким неуютным… Он непрерывно повторял: „Кого ты можешь посоветовать (в канцлеры)? Мне в голову никто не приходит. Никого не знаешь?“ Я редко видел его таким беспомощным».
У двух друзей в Либенберге была еще одна тема для обсуждения. 24 октября 1894 года — в тот самый день, когда Каприви наконец отменил запрет на предоставление кредитов России, в оперном театре состоялась премьера «Песни Эгиру». Кайзер утверждал, что он сочинил ее сам, подбирая мелодии на рояле. Однако его сестра Шарлотта в ответ на это разъяснение, данное ей во время первого представления адъютантом кайзера, Куно Мольтке, удивленно провозгласила: «С каких это пор Его Величество стал играть на рояле?» На самом деле либретто написал Эйленбург, партитуру — Мольтке, а окончательно все отредактировал профессор Альберт Беккер. В результате получился коктейль из псевдовагнеровского с псевдосредневековым, что, впрочем, всегда было характерной чертой баллад Эйленбурга. Достаточно привести несколько строф — больше читатель вряд ли выдержит (для несведущих: Эгир — бог викингов, Фритьоф — герой северного эпоса, «Эллида» — его корабль):
О, Эгир, повелитель волн,
Горделивою мощью поли,
Твои подданные Нек и Никс
Пред тобою падают ниц!
Помоги нам в нашем геройстве,
Посей ужас во вражьем войске!
Если наш острый меч подведет,
Пусть нас твой огненный взор спасет!
Чрез штормов и стремнин котел
Ты Фритьофа корабль провел,
А теперь за «Эллидой» — мы,
Твоей царственной силы сыны!
И когда будет враг повержен
И Валькирия дань соберет,
Наша песня лишь громче станет,
Она славу тебе пропоет!
Современники иронизировали: творческие таланты Вильгельма ограничиваются «отдачей распоряжений, кому что делать». Карикатуры за него рисовал профессор Кнакфус, проповеди сочинял капеллан Фроммель, морские пейзажи писал Зальцман. «Песнь Эгиру» была не последней попыткой кайзера оставить свой след в литературе. В соавторстве с Эрнстом фон Вильденбрухом была написана пьеса «Виллехальм» — нечто действительно ужасающее. Она была поставлена в 1897 году в рамках торжеств по случаю столетия первого кайзера. Единственное, что в ней было достойного, — это несколько цитат из высказываний Вильгельма I, включая его предсмертные слова: «У меня нет времени, чтобы уставать». Говорили, что из тысячи приглашенных на премьеру зрителей к концу спектакля осталась едва ли четвертая часть. Вильденбруху помогли родственные узы — он был из Гогенцоллернов, из боковой ветви рода, его пращуром был доблестный принц Людвиг Фердинанд, павший в 1806 году в битве под Заальфельдом. Кроме того, он был идеальный пруссак — офицер резерва, автор эпической поэмы «Седан», воспевавшей славу прусского оружия. Отрывок из нее он продекламировал Вильгельму при их первой встрече в Потсдаме в 1880 году, и это, по всей видимости, произвело на тогдашнего кронпринца такое впечатление, что он не забыл автора и став кайзером.
