В разговоре с Альфредом Ниманом он признал, что это была ошибка: «Я дал свое согласие (на посылку телеграммы Крюгеру) только потому, что меня настойчиво просили об этом рейхсканцлер, принц Гогенлоэ и министр иностранных дел барон Маршалль фон Биберштейн. В британских официальных кругах она (телеграмма) вызвала недовольство, и мне стоило многих усилий и немало времени, чтобы его рассеять». Интересно, что Лонсдейл, который в то время как раз был в Берлине, высказался в том духе, что у него нет «ни малейших сомнений относительно безупречности мотивов» — кайзер доверительно сообщил ему, что просто откликнулся на призыв Крюгера о помощи.
В мемуарах Вильгельм объяснял мотивы своего поведения в этом инциденте так: в Германии его подозревали в тайных симпатиях к Британии, считали его самого наполовину англичанином — и это в то время, когда англо-американское экономическое и колониальное соперничество особенно обострилось; нужно было сделать что-то, чтобы развеять эти подозрения. Так и возникла идея послать телеграмму солидарности Крюгеру и, кроме того, дать аудиенцию находившемуся тогда в Берлине министру иностранных дел Трансвааля Лейдсу. Гогенлоэ считал необходимым, чтобы кайзер ясно дал понять своему народу, кому он симпатизирует, а кому — нет. В этом плане акцию с телеграммой можно было считать вполне удачной. Баронесса фон Шпитцемберг отметила, что она удовлетворила все партии и политические течения, притом не только в Германии, но и во Франции. Вальдерзее вообще не находил слов, чтобы выразить свое одобрение. Что же касается реакции коварного Альбиона, то «обидеться они там могут только в одном случае — если у них самих совесть нечиста».
Англичане обиделись. Королева Виктория сочла, что ее внук поступил безобразно: «Акция доктора Джеймсона была, конечно, крайне нелепой и неоправданной; однако, учитывая специфический статус Трансвааля по отношению к Великобритании, я думаю, (Вильгельму) лучше было бы промолчать». Принц Эдуард осудил телеграмму как «абсолютно беспричинный акт проявления недружественных чувств». С точки зрения Вильгельма, такая реакция со стороны «дяди Берти» объяснялась тем, что у него были сугубо личные мотивы: его друзья Альфред Бейт и сэр Эрнест Кассель, представители немецко-еврейской диаспоры, вложили в Трансвааль крупные инвестиции. Простые англичане отреагировали бурно — немецкие матросы и купцы подвергались нападениям со стороны уличной черни. В Ливерпуле были разгромлены лавки, владельцами которых были немцы, на набережной крепко побили группу немецких моряков. Самого кайзера, должно быть, больше всего задел тот факт, что солдаты его «собственного» полка королевских драгун уничтожили портрет своего полковника. Вильгельм получил также немалое количество писем от «дам из английского света», в которых те клялись никогда в жизни более не иметь ничего общего с немцами и не вступать на немецкую землю. Баронесса фон Шпитцемберг поняла так: «Эти презренные лавочницы испугались за свои кошельки». Газета «Дейли мейл» прямо призывала к войне, называя даже конкретный срок, когда ее следовало бы начать, — в сентябре.
Тяжело пришлось и «закадычному другу» Вильгельма графу Лонсдейлу. «Принц Уэльский — тоже мой друг», — отбивался он от критиков. В речи, произнесенной в Уайтхэвене, он заявил, что «смешно полагать, будто кайзер питает недружественные намерения в отношении нашей страны». Он обвинил Сесила Родса и Джеймсона в том, что они безответственно поставили на карту жизни соотечественников ради увеличения своих барышей. По его мнению, оба этих авантюриста заслуживают шести месяцев заключения и «двенадцати ударов плетью». Высказывания Лонсдейла оказались гласом вопиющего в пустыне.
Вильгельм тоже чувствовал себя обиженным: он отказался присоединиться к угрожавшему англичанам континентальному союзу — и вот пожалуйста! «Англичанам следовало бы меня благодарить, а не жаловаться!» — написал он на полях одного из меморандумов канцлера. Гогенлоэ дал свою оценку этому эпизоду: «Мы ничего не приобрели, но зато многое предотвратили». Неясно, что именно он имел в виду.
Вальдерзее по-прежнему делал ставку на освященный временем союз с Австрией, но сведения о формировавшейся франко-русской коалиции его изрядно нервировали. Лучшим выходом в данной ситуации было бы, по его мнению, заключение пакта с Великобританией, но он понимал, что это невозможно: англичане «заинтересованы только в том, чтобы ставить нам палки в колеса, поскольку речь идет о колониальной политике». Заставить англичан силком пойти на установление союзнических отношений? Попытка была, но она не удалась.
В январе 1896 года Вильгельм заявил, что воздержится от ежегодного визита на родину своей матери. Заговорили о «континентальной лиге», которая была бы направлена против Англии, но тема эта как-то быстро сошла на нет, только российская сторона в январе 1897 года сделала попытку вдохнуть новую жизнь в этот проект.
31 января 1896 года кайзер принимает решение о форсировании строительства германского военно-морского флота. Мотив защиты растущей колониальной империи тесно сплелся здесь с мотивом мести за нанесенную обиду. Решение не было единоличным. Тирпиц в своих мемуарах считает своей заслугой то, что именно он направил гнев кайзера в соответствующее русло. Логика была подкупающе проста: англичане продемонстрировали образчик «ненависти, зависти и злобы» по отношению к Германии, и прекрасно: это можно использовать, чтобы дать наконец необходимый импульс военному кораблестроению. Тирпиц, разумеется, категорически отрицал, что военно-морской флот строится для экспансии. Тем не менее он отметил, что «истерическая реакция» по ту сторону Ла-Манша наглядно показала опасность того, что англичане «при первом удобном случае не преминут расправиться с беззащитными немецкими конкурентами».
Горько размышляя над событиями тех лет в своем голландском изгнании, Вильгельм рисовал такую картину: англичане (напомним — он никогда не употреблял выражение «британцы») считали себя «богоизбранной» нацией, для них экономическая конкуренция со стороны немцев — это было нечто равноценное смертному греху, германская колониальная активность рассматривалась как вмешательство в их внутренние дела, а намерение создать довольно скромный по своим размерам и задачам военный флот они сочли непозволительной наглостью. «Между тем утверждать, что флот, предназначенный, по сути, для береговой обороны, является инструментом для достижения каких-то темных замыслов — на это способны только люди, которые сами питали такие замыслы». Ни Великобритания, ни Россия, утверждал Вильгельм-мемуарист, не желали рассматривать Германию в качестве равного партнера. Более того, после смерти королевы Виктории «дядя Берти» попытался даже убедить Франца Иосифа, чтобы тот порвал свои связи с Германией!
V
18 января 1896 года состоялся торжественный банкет по случаю 25-летия нового рейха. Вильгельм лично распорядился украсить карточки с меню репродукцией с картины Вернера, где был изображен происходивший в Версале акт провозглашения империи. Конечно, кайзер заказал репродукцию не картины, а одного из эскизов к ней — того, в котором центральным персонажем был его дед. (Главным героем окончательного варианта был Бисмарк.) В речи, которую кайзер произнес в этот вечер, говорилось о том, что Германия наконец-то вошла в клуб мировых держав-империй; немца теперь можно встретить в любой точке земного шара, повсюду — немецкие владения, немецкие ученые, немецкие предприниматели. Разумеется, Вильгельм не упустил случая вновь подчеркнуть необходимость создания немецкого флота — немцы за рубежом нуждаются в защите!
