В регентство царицы Натальи брату ее Льву, начальнику Посольского приказа, совсем пустому человеку, подчинены были почти все министры, кроме Тихона Стрешнева, министра военного и внутренних дел. Князь Борис Голицын, глава Казанского приказа, по выражению князя Куракина, правил всем Поволжьем «так абсолютно, как бы был государем», и весь этот край разорил. Но он рассматривал свое удаление от двора, хоть и на хлебную должность, как ссылку — Нарышкины не простили ему заступничества за Василия Голицына. Несколько сдерживал этот разгул дядька царя Ивана, Петр Прозоровский, который ведал государственной казной и являл собой редкий в то время тип честного человека.
Годы правления Натальи Кирилловны остались в истории как время «наибольшего падения первых фамилий, а особливо имя князей было смертельно возненавидено и уничтожено», когда всем распоряжались господа вроде Нарышкина и Стрешнева.
Правление Нарышкиной представлялось современникам эпохой реакции против реформаторских стремлений Софьи.
А царица Евдокия все чувствовала правильно. Петр действительно к ней вернулся. И 19 февраля 1690 года на свет появился царевич Алексей. Радости Петра не было предела. Он ликовал, не мог усидеть на месте, бегал, кричал от счастья, целовал Евдокию и мать. Сжимая хрупкие плечи жены, он чувствовал к ней такую же любовь, как в первый медовый месяц.
Рождение престолонаследника было отмечено в Москве грандиозным празднеством, которое происходило в Кремле. После торжественной литургии сразу в трех соборах — Успенском, Архангельском и Благовещенском — ликующий Петр в Передней палате угощал думных и ближних людей «кубками фряжских питий», а московское дворянство, стрелецких полковников, дьяков и богатых купцов — водкой. Правда, скоро он умчался к своим потешным друзьям — пить, гулять и веселиться. Измученная Евдокия тоже была счастлива: она выполнила свой долг перед мужем и государством и упрочила свое положение, даровав стране наследника.
Но опасность подстерегала Евдокию с другой стороны. Исходила она из Немецкой слободы.
Судьба избирает Анну Монс
Алексей Толстой убедительно изобразил жизнь иностранцев в России за высокой стеной в собственном мирке, практически изолированном от остальной Московии, написав, что так повелось «издавна». Это «издавна» стало литературным штампом, расхожим заблуждением. Известная исследовательница Петровской эпохи Нина Молева доказывает, что на протяжении всего XVII века Немецкой слободы на Кукуе, у села Преображенского и любимого дворца Петра I, попросту не существовало. Сгоревшая дотла в пожаре 1611 года, она оставалась пепелищем вплоть до 1662 года, когда эти земли начали раздаваться под застройку преимущественно иностранцам. Наверное, новая Немецкая слобода действительно производила впечатление на попавшего туда москвитянина. Но и между Тверской-Ямской и Малой Дмитровкой располагалась «испокон веку» слобода собственно Немецкая. У Воронцова поля — Иноземская, которая еще в 1638 году имела 52 двора. У старых Калужских ворот — Панская. На Николо-Ямской — Греческая. В Замоскворечье — Татарская и Толмацкая, где издавна проживали переводчики. А в появившейся после взятия Смоленска Мещанской слободе, где селились прежде всего выходцы из польских и литовских земель, уже в 1648 году, через 12 лет после основания, насчитывала 692 двора. Таким образом, каждый седьмой житель Москвы являлся иностранцем.
Иностранцы селились повсюду, и никакие стены их от москвичей не отделяли. Немцами же их называли россияне оттого, что многие не могли изъясняться на русском языке, были «немыми».
Московскому государству постоянно требовались военные специалисты. Затруднений с их приглашением на русскую службу не было, поскольку в Европе только что закончилась Тридцатилетняя война и многие профессиональные вояки остались без дела. Две трети вновь отстроенной слободы занимали офицеры. В зависимости от чина был поставлен порядок получения ими земли. Генералам и штаб-офицерам давалось в пересчете на наши меры 4000 квадратных метров, обер-офицерам — 2250, офицерам — 750, капралам и сержантам — 400. Всем же остальным, кто не имел в Москве двора, — всего 240 квадратных метров, и этот закон соблюдался очень строго.
Некий Иоганн Монс, или Монсон, уроженец города Миндена в Вестфалии, немало поколесил по свету, прежде чем осесть в Москве. Его отец, авантюрист, называвший себя потомком знатного фламандского рода де ла Круа, поменял несколько европейских стран, считался золотых дел мастером, но потом оказался в Риге уже в качестве виноторговца. Оттуда в поисках лучшей жизни он с семьей перебрался в Московию. Иоганн к тому времени уже женился на Модесте, или Матильде (в Москве ее звали Матреной Ефимовной), Могерфляйш. Он продолжал дело отца — торговал вином и содержал остерию. Супруга его была, что называется, «женщиной с запросами». М. И. Семевский отмечал ее «вечное недовольство своим достатком, ненасытную алчность новых и новых благ, заискивание у разных новых лиц, умение найти себе покровителей».
Знакомство семьи с Францем Лефортом открыло перед Монсами новую перспективу.
Возможно, матушка Монс имела с любимцем царя короткую связь и пользовалась его поддержкой, чтобы поправить положение семьи, погрязшей в долгах. После смерти Иоганна кредиторы отобрали мельницу, хорошо еще, что дом с остерией остался за вдовой. Ей приписывали властность, хитрость и расчетливость, но женщине поневоле приходилось проявлять подобные качества, оставшись с четырьмя детьми на руках: дочерьми Модестой и Анной-Маргаритой и сыновьями Филимоном и Виллимом. Все дети (кроме Филимона, о котором практически нет сведений; возможно, он рано умер) сыграли большую роль в жизни и судьбе Петра.
Вскоре Лефорт обратил внимание на младшую дочь Матрены Ефимовны Анну и стал ее любовником. Мать не возражала. Напротив, она стремилась извлечь выгоду из красоты своих дочерей. Она прививала им хорошие манеры, справедливо полагая, что женственность только выигрывает от умения достойно себя вести. Но особенно много внимания заботливая мать уделяла обучению обольстительного обхождения с мужчинами и всем тем многочисленным приемам кокетства, которыми так хорошо владела сама. Многие историки называли ее не матерью, а сутенершей.
Неизвестно, какие чувства испытывала Анна к Лефорту. Надо полагать, красивый, ловкий, остроумный швейцарец, всегда любезный и нарядный, был ей приятен. Но надежд на брак не возникало — на девушке без имени не женятся. Кроме того, он был прочно женат на Елизавете Суге, дочери генерала Франца Буктовена, двоюродной сестре супруги другого любимца Петра, Патрика Гордона. А мечтой обеих девиц Монс было приличное замужество за состоятельным и добрым почтенным человеком. Желательно не очень старым, но чудеса случаются редко.
Может быть, желание угодить возлюбленной и пристроить ее старшую сестру Модесту побудило Лефорта привести в дом Монсов своего молодого друга — русского царя.
Петр всегда стремился к новому: знаниям, странам, лицам. Любознательность царя вошла в историю и действительно была одной из самых заметных черт его характера. Немецкая слобода явилась новым и интересным приключением. Он словно попал в иную страну, увидел других людей, не похожих на его неотесанных подданных. Аккуратные нарядные домики, ровные дорожки, розовые кусты под окнами — сколько раз описывали глубокое впечатление, произведенное на Петра европейским укладом жизни слободы. Для него там устраивались пиры и фейерверки, с ним беседовали о войне и политике, торговле и культуре.
