Вся ее жизнь сосредоточилась в Глебове. Несчастная женщина, целиком отдавшаяся своей единственной любви, тосковала по охладевшему любовнику. Евдокия не ведала, что над ее головой собирается страшная гроза. В Москве и в Петербурге происходили события, которые грозили разрушить весь хрупкий уклад с таким трудом построенной ею жизни.
При сыске над царевичем открылись многие тайны, касавшиеся частной жизни Евдокии.
Скорняков-Писарев внезапно нагрянул в келью Евдокии-Елены. Он застал ее не в монашеской рясе и плате, а в телогрее и повойнике, что было несомненным нарушением монашеского устава. Кроме того, в сундуках отставленной царицы он отыскал два письма от царевича Алексея. Но никакого криминала в них не оказалось: просто излияния чувств разлученных, мечтающих о встрече матери и сына. Тем не менее факт «преступного сношения» был налицо.
В результате дальнейших поисков удалось обнаружить записку, в которой Лопухину именовали «благочестивейшей великой государыней, царицей и великой княгиней Евдокией Федоровной» и желали ей и царевичу Алексею «благоденственное пребывание и мирное житие, здравие же и спасение и во всем благое поспешение ныне и впредь будущие многие и несчетные лета, во благополучном пребывании многая лета здравствовать». При желании «большое величание» можно было толковать как прямое неповиновение монаршей воле и заговор против государя.
Такое желание имелось.
К 14 февраля Скорняков-Писарев наскреб достаточно доказательств заговора, свившего гнездо под крышей монастыря, и послал гонца известить об этом царя. Царь среагировал немедленно: «Бывшую жену и кто при ней, также и кто ее фавориты, привези сюда, а перво разыщи, для чего она не пострижена, что тому причина, и какой был указ в монастырь о ней, и кто в то время был, и кто о сем ведает, всех забери и привези с собою». Скорняков-Писарев арестовал Евдокию и многих других монахинь, а также нескольких священников и монахов мужской обители. Их всех доставили в Преображенский приказ в Москву, и уже 16 февраля начался строгий розыск.
Первым — и очень суровым в те времена — обвинением было то, что Евдокия сняла монашеское платье и жила в монастыре не по уставу, мирянкой. Отпираться было невозможно, ведь Скорняков-Писарев видел это собственными глазами. В вину ей ставили и двор, собравшийся вокруг нее, и трапезы отнюдь не монастырские, и прием гостей — воевод да родственников, и светскую запретную переписку…
Евдокия знала, что это еще не самое страшное. Главное обвинение будет предъявлено, как только плети развяжут языки ее боязливым подругам. Действительно, скоро были получены показания о том, что «к ней-де, царице-старице Елене, езживал по вечерам Степан Глебов; многажды к себе пускала днем и по вечерам Степана Глебова».
Итак, имя Глебова было названо. Его немедля арестовали, учинили обыск и обнаружили девять писем царицы.
Петр свирепел, читая письма Евдокии. Он не узнавал эту женщину. Ему она никогда так не писала. Как разительно не похожа эта страстная до безрассудства своевольница на ту унылую и скучную боярскую дочь, посылавшую ему пресные детские писульки. Другой мужчина — ничтожество по сравнению с царем — смог разбудить эту холодноватую натуру, а ему, законному мужу и государю, она не далась, не открылась.
Но одно дело — царская обида, а другое — отсутствие состава преступления. Ни слова о Петре (что само по себе оскорбление), никакого недовольства его правлением, тем более никаких тайных умыслов против царя. Даже о своих обидах она не проронила ни слова. Ничего, что вызывало бы подозрения в заговоре, в государственной измене.
Глебова вздернули на дыбу. Корчась в невыносимых муках, он признал, что была у него любовь с царицей. Такие слова еще больше взбесили Петра. Не любовь, а блуд; не с царицей, а с инокиней) Глебов вынес 25 кнутов — не каждый мог такое вынести, — но признал лишь прелюбодеяние с монахиней Еленой. А Петр хотел добиться от Глебова признания, что он осуждал поведение царя, вторично женившегося при живой супруге, и пытался поднять бунт.
К истерзанному телу капитана прикладывали угли и раскаленные клещи. Задыхаясь от боли и запаха собственной сжигаемой плоти, Глебов не изменил показания. Допрос длился трое суток, его прекращали лишь на время беспамятства пытаемого.
Евдокию заставляли присутствовать при пытках. Она и сама не раз теряла сознание.
Сейчас некоторые историки, наверное, тронутые этой печальной историей, пытаются приписать Глебову необычайные стойкость и благородство. Он якобы так и не признался в любви с царицей, чтобы сохранить ее честь. Конечно же, это не так. Из писем Евдокии с очевидностью следовало, что грех был; об этом же говорили свидетели; да она и не скрывала своего прегрешения.
«Я с ним блудно жила в то время, как он был у рекрутского набору; и в том я виновата», — твердо признавала она. Так что все попытки «обелить» царицу несостоятельны, и утверждения, что она лишь пила с Глебовым чай, весьма наивны.
Получается, что на все пытки Глебова царь обрек исключительно из любви к искусству.
На исходе третьих суток капитана вынесли из пыточной и бросили в подвал, пол которого был утыкан шипами. На его теле не осталось живого места, но он стоял на своем. Его снова отвели на правеж, и он опять и опять повторял одно и то же.
Видно было, что этот необычайно сильный, крепкий человек доживает последние часы. Царь приказал сохранить ему жизнь и даже подлечить, чтобы тот смог принять уготованную ему участь.
14 марта Степану Глебову сообщили, что волею государевой ему велено «учинить жестокую смертную казнь». Он ждал смерти как избавления, но не подозревал, какую муку измыслил для него Петр.
При казни Глебова и его пособников присутствовал австрийский посланник Отто Плейер, он описал своему императору Карлу VI подробности страшного действа:
«Привезли осужденного на Красную площадь в три часа дня 15 марта. Стоял страшный мороз, все было покрыто инеем, дыхание замерзало в гортани. Появился царь. Он намеревался наблюдать длительную и мучительную казнь до конца, а потому приехал в теплой карете, которая и остановилась напротив места казни. Рядом стояла телега, на которой сидела Евдокия. Ее стерегли два солдата. Не охранять бывшую царицу предписывалось им, а держать Евдокию за голову и не давать ей закрывать глаза. Глебова раздели донага и посадили на кол».
По свидетельству историка В. Балязина, «кол мог быть любых размеров — тонкий или толстый, гладко обструганный или шершавый, с занозами; мог иметь острый или тупой конец».
Если кол был острым, гладким и тонким, да еще смазанный жиром, то палач, должным образом повернув жертву, мог сделать так, что кол за несколько мгновений пронзал казнимого и входил ему в сердце. При желании казнь умышленно затягивали. Все сказанное относится к турецкому колу. А был еще и кол персидский. Последний отличался тем, что рядом с кол ом с двух сторон аккуратными столбиками складывали тонкие дощечки, почти достигавшие конца кола.
Приговоренного сначала подводили к столбу, заводили руки назад и сковывали их наручниками. Потом приподнимали и сажали на кол. Но кол входил неглубоко — жертву удерживали столбики из дощечек. Через какое-то время палачи убирали две верхние дощечки, после чего кол входил глубже. Так, убирая дощечки одну за другой, палачи опускали жертву все ниже и ниже. При этом они следили за тем, чтобы кол, проходя в теле, не затрагивал жизненно важные центры, и мучительная казнь продолжалась как можно дольше.
