Школа, где я работала, находилась в центре Тбилиси. В 1991 году на улицах шла гражданская война, да и в следующие два года перестрелки не прекращались. Многие люди не выходили из дома, а у меня был протест – как это не выходить? Это же мой город, моя страна, как я могу прятаться? Время от времени и школы закрывались. Транспорт не функционировал, я ходила пешком, наверное, километров двадцать в день вышагивала. Приходила в школу, сама включала звонок; многие родители, жившие вблизи, тоже продолжали приводить своих детей на учебу. На всю школу набирался один класс, и мы работали. Конечно, было достаточно причин испугаться и все бросить, но ответственность за свое дело давала ощущение внутренней свободы, побеждающей страх.
С продуктами было очень сложно, не было абсолютно ничего. И как-то родители ученика принесли мне мандарины и апельсины (в западной Грузии у них был дом в деревне) – после окончания урока, когда дети вышли из класса, положили мне на стол полный пакет. Я позвала детей обратно, мы мандарины на всех поделили и съели прямо в классе. Казалось, что ничего вкуснее быть не может. Апельсины я раздала, чтобы ребята домой их отнесли. У меня даже был специальный маленький острый нож, потому что продукты часто приходилось мелко резать, чтобы хватило всем. Один раз чурчхелу на пятьдесят детей пришлось делить! Несмотря на то, что страна голодала, слава Богу, люди не теряли человеческое лицо.
Возвращение к корням
В начале 1990-х, в кризисное время, когда в парализованной Грузии не было ни электричества, ни продуктов, я почувствовала острую потребность показать своим детям их родовые места, Хевсуретию. Приехали мы и поразились – там было все необходимое для жизни: своя гидроэлектростанция и свет, свои натуральные продукты – молоко, масло, сыр. И вышло, что мы надолго задержались в Хевсуретии, возвращаться в город не хотелось.
Я ощутила, что мне необходимо поддержать оставшихся здесь людей. Позже, когда ситуация в Тбилиси несколько изменилась к лучшему, мы с коллегами и друзьями стали собирать вещи, лекарства и все необходимое для горцев, потому что у них не было ни врачей, ни магазинов, человек там мог умереть, и в Тбилиси никто бы об этом не узнал. А школа там была одна-единственная в маленьком деревянном доме, и в один «прекрасный» день, после пожара, и этой школы не стало. В 2001 году я решила во что бы то ни стало добиться восстановления
школы, иначе через несколько лет в поселке вообще бы никого не осталось.
Начался поиск денег, у государства возможности помочь просто не было, я обратилась к своим знакомым немцам из Саксонии. Они приехали до наступления лета, на машине ехать было достаточно проблематично, нас пограничники на вертолете в Шатили привезли. Немцы решили помочь и начали собирать нужную сумму для строительства школы, собрали двадцать семь тысяч евро, мы в Грузии тоже собирали по копейкам. Весной я предложила Мировому банку проект летнего лагеря у нас в Шатили. Проект был поддержан, и летом 2005 года к нам приехали студенты, которые помогали рабочим строить здание. Наконец мы построили очень красивую школу!
Но, конечно, вернуть детей было уже не в наших силах, многие семьи уехали. Сорок два ученика было в старой школе до пожара, за четыре года стало в два раза меньше, сейчас в поселке всего человек шестьдесят живут, а в школе 11 учеников…
Когда российская армия заняла Аргунское ущелье (2000 г.)
[24], чеченцы шли через Хевсуретию.
Не было дорог, люди буквально вручную прорывали дорогу, чтобы машины могли проехать вместе со стариками и детьми. Это мирные жители. Были среди них террористы или нет – неизвестно, но беженцы шли в Грузию через мои родные места. Я была там в это время и знала, что в горах сто пятьдесят вооруженных чеченцев, и они контролировали всех, кто переходил через Кавказский хребет. Сейчас в трех километрах от Шатили границу с Чечней контролируют российские пограничники.
Ахалкалаки
С Паатой Пачуашвили мы вместе учились в Тбилисском государственном университете, он на физфаке, а я на отделении востоковедения. Вместе ходили на лекции в другие вузы, консерваторию посещали, разные интересные выставки и концерты. Потом я вышла замуж, и общение с Паатой прервалось. А в 2000 году мы случайно встретились, в это время он был уже епископом Николаем. Потом он пришел к нам в гости. Узнав, что я собираю деньги на школу в Шатили, он сказал:
– В Шатили населения мало, в моей епархии – много, а проблемы те же самые. Может, ты мне поможешь?
– Что значит мало? – я прямо разозлилась. – Я должна там построить школу, иначе мы Хевсуретию потеряем.
А когда я все-таки построила школу в Шатили, владыка позвонил мне:
– Ну что – построила? У нас в Ахалакалаки всего одна грузинская школа, проблем хватает, может, ты постараешься теперь нам помочь?
– Как помочь, – говорю, – из Тбилиси? Или мне переехать?!
– А ты подумай, – сказал митрополит, – серьезное дело.
В девяностых годах мне предложили должность директора одной из школ, работающих «по Гумбольдту». Я проработала директором 5 лет и ушла из-за одной трагической истории. Девятиклассники, которых я растила с первого класса, были на даче у одного из них, а когда возвращались, автобус потерпел аварию, за десять минут не стало семерых… Для меня это был эмоциональный удар, я написала заявление и ушла. Мне звонили из министерства, просили вернуться, я отказалась, было ощущение, что никогда больше не смогу работать в школе.
После я много размышляла: смогу ли когда-нибудь вернуться к педагогической деятельности? И мне казалось, что подобное будет возможно лишь в Гаграх – я всегда обожала этот город. Вот вернется Абхазия, думала я, и я создам там школу. Всем так и говорила, сказала и владыке Николаю, когда мы с ним в очередной раз встретились.
– Подумай сама, – сказал мне митрополит, – в моей епархии большинство населения – армяне, среди них бывают агрессивно настроенные люди. Мне нужна поддержка, чтобы шаг за шагом устранить эту агрессию, особенно среди молодежи.
Я поняла, что он имеет в виду, меня словно осенило:
– Боже ты мой! – сказала я. – А ведь все верно!
