Постараюсь передать ход мыслей отца как можно точнее: «Война — кошмар. Лагерь — кошмар. Все — кошмар. Но теперь… теперь у меня есть этот придурок со своим „небеспременно“ — и это уже полный кошмар». И это слово стало одной из самых смешных шуток в жизни отца. Оно помогло ему отстраниться от ужасной ситуации, подарило некоторое облегчение, позволило отвлечься, поскольку восстановило связь с чувством языка, которое жило в нем и было для него важно независимо от реальности плена и вопреки ей. Возможность морщиться при слове «небеспременно» в таких чудовищных обстоятельствах помогла отцу вспомнить о важнейшей стороне собственной личности — о том, что он человек воспитанный, образованный, гуманный, что был таким дома и рассчитывает снова стать таким, как только кончится война. Юмор во многом и придуман, чтобы сбрасывать напряжение, и велеречивость капитана тоже прочно вошла в арсенал наших семейных шуток. Мы с братом и сестрой до сих пор говорим «небеспременно» (иногда сокращая до «НБП») в смысле «но это не точно».
И это подводит меня к третьему способу, которым юмор помогает сменить точку зрения. Он позволяет по-новому взглянуть не только на понятия и ситуации, но и на людей. Многие классические формы комического заставляют забыть о себе и задуматься о том, как видят мир окружающие, а иногда заставляют окружающих взглянуть на мир вашими глазами. Вот самая суть иронической отстраненности: заходят как-то в бар поп, раввин и ксендз, а бармен смотрит на них и спрашивает: это что, анекдот такой? Это смешно, потому что, с одной стороны, знакомо, а с другой — кончается неожиданным поворотом. (По правде говоря, перед нами шутка второго уровня, которая заставляет слушателя встать на точку зрения рассказчика, который рассказывает анекдот слушателю, который уже знает более раннюю версию анекдота. Все это очень сложно.) Полагаю, отец мог представить себе ход мыслей капитана, его тупое, упорное желание бросаться пышными словами в жалкой надежде, что это поможет ему чувствовать себя главным в ситуации, которую в принципе невозможно было контролировать. А главное — отец помогал собратьям-военнопленным тоже увидеть абсурдность ситуации. И тогда они посмеивались вместе — и тем самым сохраняли крепкие дружеские связи, без которых было не выжить.
Для меня это один из главнейших уроков взрослой жизни: юмор — это игровой эксперимент с неожиданными мыслями. Юмор — способ перенаправить гнев и пережить стресс. Юмор — возможность установить прочные связи с окружающими. Юмор — это переосмысление самого мрачного жизненного опыта.
В детстве я этого не понимал. Просто мне было приятно смеяться и смешить, приятно чувствовать, как воспринимают это окружающие. Но в старших классах учитель английского предложил мне сыграть в школьной постановке «Укрощения строптивой». Я сорвал аплодисменты в роли Транио и навсегда полюбил комедию. Тем временем мой брат Дарби познакомил меня с поразительным искусством комического монолога — как теперь говорят, стенд-апа. Дарби очень любил вступительные монологи Джонни Карсона к его телепрограммам и восхищался его способностью смешно рассказывать о повседневной жизни. Мы с братом всегда смотрели программу Джонни Карсона по пятницам перед сном. Я внимательно смотрел, как Джонни это делает — как один человек развлекает обширную аудиторию по всей стране.
Много лет спустя мой давний друг и коллега Росс Шафер рассказал, как однажды встречался с Джонни Карсоном за чашкой кофе. Росс спросил у Джонни, как тому удалось продержаться на телевидении тридцать лет. Джонни ответил: «Я никогда не пытался стать звездой собственного шоу». Он предпочитал проявлять искренний интерес к своим гостям и держался на разумной дистанции от себя самого. И обладал золотым стандартом комического — умением менять точку зрения. Он чутко относился к своим гостям и, что не менее важно, к зрителям, — вызывал у них ощущение, что они тоже полноправные участники передачи. Этот подход предполагает предельную честность и открытость, поскольку ведущий отказывается от маски и остается совершенно беззащитен. Когда Джонни выступал, то тоже постоянно вставал на чужую точку зрения, вот почему его монологи казались мне такими убедительными. Его юмор сближал, а не разделял.
То же самое и у Луиса Си Кея. Есть определенный типаж комика, который вовлекает зрителя в свой круг, создает мощное чувство товарищества. Их зрители смеются не только над ними, но и вместе с ними.
Когда я поступил в колледж, физика и техника в моем неокрепшем, но одаренном мозгу смешались с юмористикой и выступлениями на сцене. Я объединил усилия с Одри Морленд, которая училась на инженера-градостроителя (то есть была таким же ботаном, как и я), и мы выступили на университетском конкурсе талантов с танцевальным джазовым номером, который сами и поставили. Мы заняли четвертое место — но как нам аплодировали, с ума сойти! Прямо овацию устроили. Тогда мы отправились на гастроли, то есть в бар по соседству с кампусом, и поучаствовали в местной версии популярных шоу системы «Алло, мы ищем таланты». И неплохо выступили. Выиграли пару танцевальных конкурсов и так далее. И вот как-то раз мой приятель Дейв Лакс примчался ко мне, лепеча: «Иди посмотри! Иди посмотри, что он вытворяет!» (Мы с Дейвом на первом курсе жили в одной комнате. Он занимался материаловедением, а я — машиностроением. Так и слышу, как вы шепчете: «Надо же, как интересно». Между прочим, нам было интересно, и еще как. Дейв тоже из породы смешных ботанов.)
Оказалось, что у Дейва и его соседей по общежитию появилась эта новомодная штуковина под названием кабельное телевидение. Кабельное телевидение произвело настоящий переворот в том, как информация влияет на культуру. В то время в США было три канала вещательного телевидения — ABC, CBS и NBC — плюс-минус какие-то маргинальные телестанции. А кабельное телевидение разбило поток информации на множество ручейков, каждый со своей специализацией, и у жителей США и всего мира появился доступ ко всевозможным записям, которые им раньше негде было увидеть. Это был сущий пшик (очень мало) по сравнению с лавиной данных, которая хлынула на людей в девяностые с появлением Интернета (очень много), но тогда кабельное телевидение было настоящим открытием. А Дейв звал меня посмотреть запись, которая никогда не попала бы на три главных канала: Стив Мартин в ночном клубе «Бординг-Хауз» в Сан-Франциско.
Дело не в том, что Стив Мартин умел смешить. Он смешил совсем не так, как смешили нас, телезрителей, до этого. И его манера смешить была чем-то… знакомой. И тут Дейв воскликнул: «Да ты посмотри, посмотри на него! Он же совсем как ты!»
Я решил, что мировоззрение Стива Мартина, его умение менять точку зрения — это просто гениально. И хотел стать частью этой картины. Мне казалось, что у нас с ним одинаковое чувство иронии и абсурда. И да, признаюсь, я был убежден, что и чувство ритма у меня не хуже, да и галстуки… Удалось ли мне сравниться с ним — судить вам, зрителям. Как-то раз Стив Мартин показал абсурдистскую миниатюру, в которой притворился, будто уверен, что его зрители — все сплошь сантехники, которым безумно смешно слушать шутки про «Сантехнический справочник Кинсли» и семидюймовые гаечные ключи, — так вот, это подозрительно напоминает мои искрометные пассажи о нержавеющей стали марки 316. Или не напоминает? А я-то надеялся…
