И вот чуть ненастным сентябрьским днем 1956 года мы, Клер и я, причалили к берегу Гавриниса, отплыв из Лармор-Бадена в лодке обычного рыбака, при надобности возившего по заливу отважных туристов, которые любили красивые пейзажи, но еще не привыкли к комфортабельным катерам, нарушающим в наши дни спокойствие Морбиана, этого «Маленького моря», которое щадят сильные ветра открытого океана и часто ласкают лучи такого солнца, от какого бы не отказались и жители Средиземноморья. Нас высадили на Гавринисе, но с противоположной стороны от кургана. Чтобы добраться до памятника, нам пришлось пересечь весь остров.
Это был странный переход. Мы шли по тропе меж двух изгородей. Слева на лугу паслись белые бараны. Справа, на другом лугу, были черные бараны. На память упорно приходил кельтский миф, и я не мог не вспомнить двух главных эпизодов из преданий, один из которых принадлежал к ирландскому тексту «Плавание Мэлдуина», а другой — к валлийской повести «Передур», архаическому рассказу о поиске Грааля, герой которого, эквивалент Персеваля, проводил время в поисках «Замка Чудес». Сюжет обоих эпизодов — один и тот же: когда белый баран переходит на территорию черных, он становится черным, а когда черный баран переходит на территорию белых, он становится белым. Этот сюжет много раз комментировали и пришли к выводу, что имеется в виду знаменитый «брод душ» из друидических верований: это символ взаимопроницаемости обоих миров, возможности перехода из одного в другой, но в обоих направлениях. Для кельтов, как сказал латинский поэт Лукан, повторив слова одного друида, «смерть — только средство продления жизни».
Не могу утверждать, чтобы в тот сентябрьский день 1956 года черные бараны становились белыми или белые — черными. Но элементы мифа там присутствовали. Конечно, для нас Гавринис мог быть лишь одной из тех странных пограничных территорий, чем-то вроде переходной зоны, где мирно встречаются, сближаются и иногда проникают друг в друга оба мира. Тем большую ценность получало наше странствие по острову, по этой тропинке, по двум аллеям вдоль холма, идущим сначала под буками, а потом под дубами. И наконец возник холм, смотрящий на закат и в то же время на море, потому что ясно различалась узкая бухта, отделяющая мыс Керпенир в Локмариакере от Пор-Навало на оконечности полуострова Рюис.
Мы вошли внутрь, как входят в храм, с благоговением, достойным самых торжественных служб. Мы почувствовали влажный воздух, но при свете свечей, которые одни только позволяли осознать великолепие этого места, нас охватил транс, та разновидность внутренней радости, которая освещает и самые темные коридоры земли. Да, это, конечно, был мир сида: перед нами открывались равнины, в океане бушевали волны, фруктовые сады протягивали нам спелые плоды, клумбы роз открывали для нас красновато-коричневые чаши с золотистым отливом, а в глубине стояли строения, пышные и простые, может быть, возведенные из чистого хрусталя, где ждала нас королева ночи в окружении служанок, камеристок, приближенных, чтобы указать на тайный огонь, укрытый внутри сосуда где-то в неведомой комнате Крепости Теней. Это было Чудо. И это было восхитительно. Это было вознаграждением за долгие переходы, за дождь, за грозу, за путь по тропинкам. Там были только роскошь, покой и наслаждение. Но все-таки это наслаждение было терпким. В конце концов крытая аллея Гавриниса с погребальной камерой в глубине не более чем могила. Там ощущался сырой запах смерти. Там ощущалось гниение, ощущалось, что камень медленно разрушается. Отовсюду сочилась вода. Гнилое место.
Но какое место! Я всегда был без ума от болот — мест, где смерть создает лучшее, что есть в жизни. Из разложения рождается победа деятельных сил; из мути и сырости высвобождается фантастическая энергия. Так и в Гавринисе. Эти резные изображения волн, хлебов, уж не знаю чего еще, а потом — топоров, змей, волос, контуры лиц, прячущиеся во тьме… Гробница? Но почему бы при этом и не святилище, в которое или на которое поколения жрецов, друидов или каких-то других приходили отправлять культ какой-то ночью при черной луне? Что мне в таком случае было за дело, в какой точно момент доисторической эпохи был возведен этот памятник. Я только смутно ощущал важность этого места в религиозной системе, некогда созданной людьми на земле этого края. Я представлял себе обряды, процессии. Я представлял себе голоса, доносившиеся с облаков и обращенные к толпе, речи, в которых звучали слова посвящения и обрывки пророчеств. Визит в холм Гавринис был моментом редкостным и, думаю, запечатлелся во мне на всю жизнь.
С тех пор мы непрестанно обшаривали холмы в поисках черного света, потому что я чувствовал, что он близко и готов пробиться совсем рядом. Все дольмены и крытые аллеи Локмариакера, берегов реки Оре, полуострова Рюис, Ла-Трините-сюр-Мер, Карнака, Плуарнеля и Эрдевана привлекли наше пристальное внимание. Но мы не ограничивались только этой зоной, особо богатой памятниками с резными изображениями: мы бродили по ландам Ланво, по горам Арре, по изрезанным берегам северной части полуострова. Мы получили возможность открыть для себя и восхитительный ансамбль Барненез в Плуэзохе, в устье реки Морле, — странный холм, включающий в себя несколько крытых аллей, где попадаются резные опоры, сравнимые с опорами Гавриниса или Нью-Грейнджа. А поскольку Бретани нам было мало, мы расширили сферу своей деятельности, включив в нее и другие края. Для нас более не составляли тайну дольмены парижского региона. Крытая аллея Три-Шато в департаменте Уазы заинтриговала нас входом в виде камня с отверстием, которое иногда называют «дырой души». Мы легко разглядели ожерелье и грудь на рельефном изображении Богини Холмов в крытой аллее Даммениль в департаменте Эр, выше той долины реки Эпт, в которой я ощущал границу меж двумя мирами и которая всегда влекла меня спокойным и старомодным видом. Мы искали дольмены также в оврагах Ардеша, на унылых плоскогорьях Авейрона и Тарна — двух департаментов Франции, где больше всего памятников такого рода. Однажды туманным и свежим утром мы добрались до обширного пространства Бугона и Пампру в департаменте Две Севры в Пуату, местности, которая нелегко выдает свои тайны, но холмы которой, порой гигантские, представляют собой явные свидетельства существования того черного света, который переполняет дух. Идея мегалитизма, наскальное искусство мегалитов, грубая и неодолимая сила дольменов — все это было замечательным ферментом для моей деятельности и позволяло мне в те безумные годы задерживать взгляд именно на неведомых или малоизвестных корнях нашей цивилизации. Я мечтал об устройстве выставок, где резные изображения мегалитов соперничали бы с самыми дерзкими экспериментами современной живописи и скульптуры. Я мечтал писать книги о вести, которая послана людьми мегалотической эпохи.
Но если столь чарующее воздействие оказывало на меня искусство резьбы, я все-таки не забывал и о великих архитектурных ансамблях, порожденных этой таинственной традицией. Мы регулярно обследовали все аллеи менгиров Карнака, а уже не только Ле-Менек: я предпочитал те, что находятся на самом востоке, аллеи Керлескана, затерянные в зелени, может быть, более удаленные и, во всяком случае, менее посещаемые.
Но не забывали мы и об аллеях Керзеро в Эрдеване, отчасти срезанных дорогой, где можно найти отдельные прекрасные образцы гигантизма. И то, что находится неподалеку и носит глупейшее название Камня Жертвоприношения, — на самом деле это огромный расколотый менгир, лежащий среди россыпи камней, которые пострадали от времени или перемен погоды, но окруженный дубами, придающими всей картине обманчивый облик сакрального огороженного места друидов.