Но при всем этом он не был по-настоящему глубокой и разносторонней личностью, как, скажем, Гете. Характерно, что единственным его комментарием по прочтении «Фауста» было: «…эту книгу неприлично держать у себя в гостиной». Впрочем, важные для него вещи — например, английскую политическую историю — Штейн знал блестяще.
Не в дверь, так в окно
Гарденберг, ставший в отличие от Штейна государственным канцлером — главой правительства, а не просто министром, напротив, был чрезвычайно разносторонним человеком. Любезный и жизнерадостный, типичный кавалер XVIII столетия, он никогда полностью не отдавался какой-нибудь одной идее, легко учился и переучивался. Но при этом канцлер был более тесно связан со специфически прусскими интересами, в частности с интересами династии, чем, скажем, Штейн.
У Гарденберга любой политический опыт шел в дело. Он творил политику из всех составляющих, которые только имелись у него под рукой. В своих действиях он, казалось бы, сочетал несочетаемое. И административный опыт деспотизма XVIII столетия, и достижения Французской революции, и сильные стороны наполеоновской политики Гарденберг адаптировал для нужд прусского государства. И, что удивительно, вся эта адская смесь у него работала.
В отличие от ведущих деятелей Французской революции, использовавших демократические формы для прикрытия своей диктаторской политики, Гарденберг использовал авторитарные формы для того, чтобы дать обществу больше свободы. Наверное, многие реформаторы XIX и XX веков могут считать князя Гарденберга своим предшественником.
Хотя Гарденберг имел определенные принципы, но считал, что добиваться их реализации можно лишь в ходе сложного политического процесса, требующего маневрирования и временных отступлений. Власть для него имела все же самостоятельную ценность вне зависимости от того, какова ее природа и для какой цели она используется. Как откровенно заметил в отношении Гарденберга один из прусских реформаторов, «если того выставить через дверь, он на следующий же день пролезет через окно».
И все же, думается, что кажущаяся порой излишней гибкость Гарденберга играла огромную роль прежде всего для прусских реформ, а лишь во вторую очередь для него самого. Ведь как бы ни любил он власть со всеми ее атрибутами, надо признать, что использовал князь ее, в первую очередь, для осуществления комплекса экономических преобразований, столь необходимых стране. Политика для него была искусством возможного, но в рамках этих ограничений он желал не только для самого себя, но и для других сделать жизнь максимально приятной.
И еще в одном важном аспекте он принципиальным образом отличался от Штейна. Гарденберг был, наверное, наиболее космополитично настроенным человеком среди прусских реформаторов. Он никогда не понимал фанатизма Штейна, его безграничного патриотизма, его ненависти к Наполеону.
Фактически можно сказать, что Гарденберг поддержал отставку первого реформатора. Он считал всякую прямолинейность чрезвычайно вредной для дела преобразований. Под конец своей политической деятельности Гарденберг даже собирался как-то отдать Штейна под следствие.
Для сравнения заметим, что Штейн, напротив, оказал после отставки поддержку своему преемнику, хотя эта поддержка отнюдь не свидетельствовала о его теплых чувствах к князю. Напротив, Гарденберг в личностном плане был глубоко ему чужд. «Это помесь козла и лисы», — заметил как-то первый великий немецкий реформатор, характеризуя реформатора второго. А услышав о смерти Гарденберга, переживший на девять лет своего политического преемника Штейн поспешил поздравить «прусскую монархию с этим счастливым событием».
Штейн был прям и откровенен, но Гарденберг оказался гораздо более прагматичен. Весьма характерно, например, что он абсолютно не принимал присущего Штейну антисемитизма, но отнюдь не по принципиальным соображениям, а потому, что антисемитизм был не практичен и не политичен. Ведь у евреев можно было одолжить деньги, столь необходимые для выплаты репараций Наполеону.
Тем более не принимал Гарденберг той жесткости, с которой поначалу Штейн нацелился на проведение аграрной реформы. Юнкерам не слишком нравились намерения Штейна, что, может быть, сыграло свою роль в слишком быстрой отставке первого реформатора. Гарденберг уже не имел намерений ссориться с юнкерами и скорректировал реформу соответствующим образом.
Штейн и Гарденберг воплощали собой два классических типа реформатора, впоследствии постоянно встречавшихся в истории. Один — решительный борец, прорубающий дорогу новому, делающий это новое необратимым. Другой — тонкий политик, закрепляющий все достигнутое, добивающийся того, что результаты реформ становятся привычными и приемлемыми для широких слоев населения. Они были как «злой» и «добрый» следователи: один пугает «подозреваемого» всякими ужасами, другой же идет на некоторые уступки и в результате убеждает в том, что все предлагаемое не столь уж страшно.
Время великих реформ
Прусские реформы берут начало с королевского эдикта 9 октября 1807 г., подготовленного Штейном и представлявшего собой первый шаг в области аграрных преобразований. В соответствии с этим документом в страна уничтожались крепостная зависимость (для одной части крестьян сразу, для другой — с 1810 г.) и сословное деление. Вводился свободный рыночный оборот земель.
Впрочем, «разрешить рынок» было не так уж трудно. Главные проблемы при этом сохранялись. Если Французская революция дала народу землю в условиях, когда дворянство не могло оказать должного сопротивления, то прусской монархии надо было каким-то образом урегулировать отношения помещиков и крестьян. Эдикт 1807 г. фактически не решил проблему собственности. Все крестьянские повинности, обусловленные не личной зависимостью, а правом пользования землей или особыми контрактами, по-прежнему оставались в силе.
Пребывавшие в единой «хозяйственной связке» помещики и крестьяне по-прежнему мешали друг другу жить и работать. Завязывавшийся веками узел надо было так или иначе разрубать.
Похоже, сам глава реформаторов не собирался после отмены крепостной зависимости давать помещику возможность свободно распоряжаться крестьянской землей, тогда как все сотрудники реформаторского министерства считали охрану крестьянина мерой, не соответствующей требованиям времени. Учитывая значение, которое Штейн придавал необходимости единения нации в борьбе с Наполеоном, можно поверить в то, что он не хотел серьезно ущемлять крестьянство. Тем не менее еще до отставки Штейна началось движение в сторону помещичьего варианта решения земельного вопроса.
Уже через несколько месяцев после начала реформы помещики получили возможность в определенных случаях присоединять к своим имениям крестьянские наделы. Следующий кардинальный шаг был сделан в 1811 г. при Гарденберге. Значительной части крестьян (в основном владельцам крепких, жизнеспособных хозяйств) предоставлялось право собственности на землю с тем, однако, условием, что они половину или треть ее отдают помещику. Очередной этап войны задержал реформу, но 29 мая 1816 г. в практику регулирования аграрных отношений были внесены окончательные разъяснения, и начался процесс качественных преобразований, который в основном завершился к концу 30-х гг.
