Вот теперь сами разбирайтесь: где большая правда — в польском манифесте или в царском. Царь обещал дать свободу — и не дал. Обещал не брать рекрута, а теперь уже второго требует. Польский манифест дал землю, не требует рекрута, отменил подушное, возвратил унию. Ну скажите, братья, кто больше о нас заботится? Помогли бы французы и нам, как помогают мужикам в Польше, только что ж, царь отвечает, что у нас мужики всем довольны, другой свободы не желают, что они любят царя всем сердцем, что шлют ему письма, вносят подати и охотно платят чинши и рекрутов выставят, сколько царю угодно будет, и унии никто не желает. И тут нас царь обманывает, исказить хочет правду, чтобы нас совсем погубить. А французы нас только ждут, но кому же они помогать станут, если у нас будет тихо. А мы, хоть совершенно разуверились в царских слугах, делаем все, что они нам ни скажут. Таким путем не дождаться нам свободы и справедливости. Не так думали мужики в Польше. Служили они царю так же верно, как и мы, да увидев, что не выслужат ничего, стали добиваться и добились свободы. А ведь и их царские слуги морочили, как нас теперь морочат, подговаривали, чтоб письма царю посылать о прощении да по-старому вносить подати и давать рекрутов. Учили и их, как доносить друг на друга, как хватать да москалям представлять, только мало нашлось таких, которые, не боясь ни Бога, ни стыда человеческого, служили б москалям, потому что разгадали мужики царскую думку. А таких, которые за деньги не побоялись служить врагам нашим, не хотели, чтоб у мужиков земля была да правда на свете, и противились новой свободе, — по новому польскому манифесту таких вешают, как подлых собак, селения их опустели, дымом пошли их избы, пропало ни за грош добро.
Подумайте хорошенько, и, помолившись Богу, встанем дружно разом за нашу свободу! Нас царь уже не обманет, не подведут москали! Нет для них в наших селах ни воды, ни хлеба, для них мы глухие и немые — ничего не видели и не слышали. А пока еще есть время, нужно нашим хлопцам спешить с вилами и косами туда, где добиваются воли и правды, а мы, их отцы, и жены наши оберегать будем и сообщать, откуда на них прет темная московская сила, да от чистого сердца всеми способами помогать ребятам нашим, которые за нас пойдут биться. И будет у нас свобода, какой не было у наших дедов и отцов.
Ясько-гаспадар из-под Вильно
Цена 5 грошей.
Восстание в Литве и Белоруссии, 1863-1864 гг. С. 25-26.
СОБРАНИЕ ПЕРЕДОВЫХ СТАТЕЙ М. Н. КАТКОВА ПО ПОЛЬСКОМУ ВОПРОСУ 1863-1864 гг. ПО ПОВОДУ ВЫСОЧАЙШЕГО МАНИФЕСТА ЦАРСТВУ ПОЛЬСКОМУ И УКАЗА СЕНАТУ ОТНОСИТЕЛЬНО СМЕЖНЫХ С ЦАРСТВОМ ПОЛЬСКИМ ГУБЕРНИЙ, № 71, Москва, 3 апреля
В день Светлого Воскресения — самый торжественный и самый народный праздник у нас на Руси — даны и обнародованы два важных акта по поводу польских смут: Высочайший манифест к Царству Польскому и указ Правительствующему Сенату, относящийся к смежным с Царством Польским губерниям. Оба акта запечатлены одним и тем же духом, постоянно характеризующим действия нынешнего царствования, — духом кротости, терпимости и прощения. Ожесточенные противники наши в Европе будут ли удовлетворены этим словом милости и всепрощения, которое раздалось в ответ на буйные крики и бесчинные требования? Это кроткое слово должно смутить их совесть — но обезоружит ли оно их, образумит ли, отрезвит ли их желания и требования? Все, что Монарх великой державы мог сделать в чувстве снисхождения и примирения, сделано им: он прощает мятежников, предает забвению совершенные ими кровавые дела, убеждает их возвратиться к долгу повиновения и доверию и побуждает их к тому собственными пользами несчастного края, периодически терзаемого своими патриотами.
Да, когда над этим краем тяготела строгая и крепкая рука, он был спокоен; стесненный во всех отправлениях своей общественной жизни, в своем языке, в своих национальных обычаях, управляемый вооруженной силой, без всяких видов на национальную самостоятельность, он был спокоен; его выходцы сидели в бессильной праздности по всем углам Европы и мало-помалу примирялись с безнадежностью своих замыслов; европейские доброжелатели Польши хранили молчание и полнейшее равнодушие к судьбам этой страны; только в парламентах из года в год раздавался, ради курьеза, какой-нибудь один и тот же голос, напоминавший в одних и тех же выражениях о Польше, и был постоянно встречаем общим смехом палаты. Но вот изменился старый порядок; все более и более отпускала крепкая рука; польское национальное чувство получило возможность дышать свободно, и открылись виды на будущее; политические преступники возвращены из ссылки и из изгнания; понадобилось в школах учить по-польски — стали учить по-польски; понадобился университет — дан университет; управлению края предоставлена полная автономия с видами на дальнейшее развитие в будущем; административные должности поручены полякам, и люди русского происхождения, служившие в Царстве Польском, уволены в угоду национальной щекотливости; во главу гражданского управления поставлен человек, чье имя всего более ручалось за национальный характер управления, маркиз Велепольский, всегда принадлежавший к ревностнейшим польским патриотам, один из значительнейших деятелей в восстании 1831 года, человек с твердой волей, искусный политик, наученный опытом и, по признанию зрелых людей из поляков, несравненно более способный оказать услуги польскому делу, чем все прочие пылкие ревнители, взятые вкупе. Дела, стало быть, шли очень хорошо в польском смысле — чего же еще могла желать Польша? Она уже начинала пользоваться желаемой самостоятельностью, на какую потеряла уже и надежду; она находилась в обладании всеми условиями продолжать успешным образом свое национальное развитие; ни на что не было наложено окончательно запрета, ни в чем не было решительного отказа; много было дано, и много было еще впереди. Однако к чему послужили все эти облегчения и условия, которыми обеспечивались надежды на спокойное развитие? К тому, чтобы вдруг все заходило и заколебалось, и то, что долженствовало успокоить все умы и согласить все интересы, произвело только полнейший разлад, волнения, смуты и, наконец, вооруженное восстание. Что должно было послужить к утверждению спокойствия, то, напротив, возмутило его самым жестоким образом. Везде остановился мирный труд; помещик и крестьянин разорены; промышленность терпит невознаградимый ущерб; материальное благосостояние края подверглось тяжким ударам, которые заставляют мирных жителей жалеть о прежнем суровом и крепком управлении, когда национальным стремлениям не было хода.
Отчего же все это произошло? Отчего при строгом правлении Польша была спокойна, а при льготном, открывавшем ей все надежды на будущее, она пришла в волнение, которое возрастало и ожесточалось по мере того, как становилось льготнее и слабее? Почему именно в эту пору вдруг возымела силу польская эмиграция со всем арсеналом своих фантазий и замыслов, которые нигде в мире не могли бы иметь приложения? Зачем вдруг в Царстве Польском начали действовать какие-то тайные судилища, страхом тайного убийства вербовавшие себе приверженцев, принуждавшие мирных жителей к повиновению и двигавшие городскими массами по своим замыслам? К чему эти бесстыдные комедии, которые разыгрывались на варшавских улицах? Откуда взялись эти мученики, сами подставлявшие грудь свою под штыки и под пули? Зрелища, которые давались Европе на улицах варшавских, действительно были очень эффектны, и европейская публика рукоплескала им с энтузиазмом. В самом деле, — толпы безоружного народа, в том числе женщины и дети, бестрепетно собирались перед рядами войск, готовые на смерть и призывая ее удары. Какие сокровища энтузиазма, самоотвержения и вольного мученичества! Однако где же были эти сокровища в ту пору, когда у солдат наших и ружья стреляли, и штыки работали не шутя? Где тогда скрывался неудержимый восторженный пыл запечатлеть собственной кровью свои верования? Где был он в ту пору, когда мог найти себе надлежащее удовлетворение? Пусть бы тогда эти кандидаты в мученики прошлись процессией по улицам, пусть бы тогда поплевали они на вооруженных солдат и похохотали по нотам перед домом наместника, пусть бы тогда… В то время была полная и верная надежда приять мученический венец и совершить перед лицом целого мира великую жертву Нет, тогда варшавские улицы были совершенно спокойны. Пыл жертвовать собою явился в то время, когда не оказывалось жрецов; мученики лезли на ружья, когда пули в ружьях были заговорены, и оплеванный солдат должен был молча утираться, глотая оскорбление военной чести. И какой гвалт поднимался на целый мир, когда после неслыханных поруганий, которым подвергались войска, они теряли терпение и брались за оружие! Чудеса пассивного сопротивления не замедлили уступить место очень активным проявлениям. Какой-то значительный польский патриот, сказывают, выразил эффектную мысль, что польское восстание обойдется на этот раз без оружия, одной силою самопожертвования. Значительный патриот слишком поторопился похвальбою. Начались гнусные покушения исподтишка, начались тайные убийства, и множество русских солдат, изменнически застигнутых врасплох, были варварски зарезаны поодиночке. Святые мученики затеяли Варфоломеевскую ночь и сицилийские вечерни посреди девятнадцатого столетия, en pleine Europe, при всеобщем каждении гуманитарным и филантропическим идеям, под управлением самым уступчивым и мягким, каким когда-либо пользовался польский край. Наконец, как известно, в Варшаве оказалось два правительства: одно открытое, другое тайное, и под руководством этого тайного правительства, заседающего и по сие время в Варшаве, вешающего и расстреливающего ослушников и рассылающего свои декреты по всей стране, даже в глубь России к польским людям, разыгралось восстание. Сколько темных дел совершено, сколько крови пролито, сколько бедствий постигло мирные народонаселения! А между тем пришла в движение Европа, и вдруг возрос до громадных размеров польский вопрос, еще так недавно бывший всеобщим посмешищем. Что же случилось и чего вдруг потребовалось? Польше дана была полная автономия, и ее национальность обеспечивалась льготами, о которых она не мечтает ни в Пруссии, ни в Австрии: вот что случилось. А что потребовалось? Потребовалась полная самостоятельность Польши с Конституцией 1815 года и с пол-Россией в придачу; потребовалось отнять у России не только значение великой державы, но и всякое политическое значение, так чтобы годовщина ее тысячелетнего существования превратилась для нее в похоронную тризну Мы слышали эти требования, которые с наивным нахальством произносились во всеуслышание, и только русская, уже чересчур богатырская, натура могла не тотчас вспыхнуть и разразиться грозой оскорбленного народного чувства… Боже мой, что заговорило бы в каждом французе, англичанине и немце, если бы хотя что-нибудь подобное послышалось у них! Только теперь наконец пошевелился наш Селянинович со своей тягой земною — теперь, когда кровавая драма приходит к концу, когда русский солдат, покинутый на свое собственное патриотическое чувство, показал наконец мятежникам, что не все же шутки…
