Он развернул плотную бумагу и водрузил на стол подсвечник;
ничего более уродливого мне видеть не приходилось: металлический штырь, вокруг
которого обвилась змея, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся крылатой, к тому
же с когтистыми лапами (они украшали основание подсвечника) и зубастой пастью
(она торчала как раз на том месте, где надлежало быть свече).
– Это семейная реликвия, – сообщил Борис Моисеевич,
глядя на железного монстра. – Ей больше ста лет, потребовалось специальное
разрешение на вывоз…
– Спасибо. А папа не сказал, что с ним делать? –
спросила я и покраснела, сообразив, что не то должна была ответить любящая
дочь.
– Натан считал, что это должно быть у вас.
– Огромное вам спасибо, – закивала я, косясь за окно и
прикидывая, где устроить дорогого гостя. Выставлять его за дверь на ночь глядя
как-то неловко, раз он из самого Израиля приехал. К счастью, Борис Моисеевич
взглянул на часы и заторопился:
– У меня электричка через час, вы не могли бы вызвать мне
такси?
Это я сделала с большим удовольствием и, еще раз двадцать
поблагодарив его, наконец-то простилась с ним.
– Нам надо помолиться за твоего папу, – заявила Марья,
как только за гостем закрылась дверь.
– Ты подслушивала?
– Конечно. А если бы он вдруг набросился на тебя?
– И что бы ты сделала? – язвительно спросила я.
– Ну… огрела бы его папиным подсвечником.
– О господи, иди молись, только оставь меня в покое.
– Ты расстроилась? – принялась канючить Марья. –
Твой папа сейчас на небесах, смотрит на нас и радуется.
– Чему, интересно?
– Не злись. Давай помолимся и вместе поплачем. А завтра в
церковь сходим. Я о тебе сегодня всю ночь думала…
– Ты лучше о себе подумай, где ты собираешься жить в
ближайшее время.
– Я тебя понимаю, только-только появился папа и сразу умер…
А я все удивлялась, чего это имя у тебя такое чудное. Наверное, его папа
придумал.
– Замолчи, – возвысила я голос.
– Не расстраивайся, – сморщилась Марья. – У моей
подруги тоже отец еврей, и ничего. А у тебя даже фамилия другая.
– Марья, ты дура, – не выдержала я.
– Если бы мы помолились вместе, тебе стало бы легче. На
сердце сразу такая благость, и плакать хочется.
– Хорошо, молись, а я отлучусь ненадолго.
– Куда ты? – встрепенулась она.
– К маме.
– Я с тобой.
– Зачем?
– Как зачем? Время позднее, пойдешь одна и…
– Тебе совершенно нечего делать у моей мамы.
– Хорошо, я в подъезде подожду. Главное – знать, что ты в
безопасности.
«Когда ж я от нее избавлюсь?» – с тоской подумала я, но
вслух сказала:
– Хорошо, поехали. Только не вздумай рассказать маме о
ночном происшествии. У нее давление.
Она согласно кивнула, а я, вторично вздохнув, завернула
подсвечник в бумагу и прихватила с собой. Отправились мы на машине и потому у
мамы оказались уже через двадцать минут. Мама смотрела телевизор и слегка
удивилась моему появлению.
– Это Марья, – кивнув на спутницу, сказала я и
поцеловала маму.
– Ты какая-то взъерошенная. Что-нибудь случилось?
– Иди на кухню, – шикнула я на Марью, та поспешно
удалилась, а я пристроилась рядом с мамой, прикидывая, как бы подготовить ее,
и, ничего не придумав, сообщила: – У меня был гость. Из Израиля.
Мама взглянула заинтересованно.
– Из Израиля? И что?
– Сказал, что он друг моего отца и что папа умер.
– Дальше-то что?
– Привез подсвечник, – закончила я и освободила
реликвию от бумаги.
Мама уставилась на нее в полнейшем недоумении.
– Что это?
– Подсвечник.
– Вижу, что подсвечник. Ты меня с ума сведешь. Расскажи как
следует. – Я, естественно, рассказала. – Значит, старый пройдоха
умер, – кивнула мама, нахмурившись. – Царство ему небесное. Или где
он там должен находиться. Не очень-то я сильна в религии, в мое время в моде
был атеизм. Он умер и не придумал ничего умнее, как оставить тебе это
художественное безобразие?
– Это реликвия.
– Жулик. Я совершенно не на это рассчитывала, когда писала
ему письма. Каждый год по письму. Между прочим, он там прекрасно устроился, уж
что-нибудь да скопил на старость. И вот вам, пожалуйста. Впрочем, у него своих
двое, но это все-таки свинство. – Тут она схватила подсвечник, подержала
его на весу и сказала: – Мона, надо его распилить.
– Зачем? – ахнула я.
– Слушай мать и не задавай дурацких вопросов.
Мы потрусили в кладовку, где хранился всякий хлам. К нам
незаметно присоединилась Марья. Однако, перерыв все сверху донизу, ничего
подходящего мы не нашли. Мама отправилась к соседям и вернулась с орудием,
которое условно можно было назвать пилой.
У меня была слабая надежда, что мама откажется от идиотской
затеи распиливать подсвечник, столкнувшись с первыми же трудностями.
Распиливать что-либо вообще дело нелегкое, а у мамы давление, да и возраст, но
мама так рьяно принялась за дело, что мне ничего не оставалось, как присоединиться
к ней.
Марья в некотором очумении металась рядом и в конце концов
тоже приняла участие. Ненавистный подсвечник переломился пополам, и мы
уставились на две половинки с алчным блеском в глазах. Корыстолюбие,
оказывается, свойственно не только представителям нашей семьи, но и такой
возвышенной натуре, как Марья. Она расстроилась больше всех и едва не зарыдала
от возмущения.
– Пилите гирю, Шура, она внутри золотая, – ядовито
произнесла я, а мама отмахнулась.
– Не там пилили, вот здесь подсвечник потолще. Не мог же он
ничего не оставить.
Сменяя друг друга, мы трудились всю ночь и рассвет встретили
изможденные и разочарованные. Подсвечник, поделенный на шесть частей – когти,
крылья, голова и фрагменты туловища, все отдельно, – лежал на столе,
вызывая у мамы стойкую неприязнь.
– Я вспомнила, – вдруг сказала мама, борясь с
одышкой. – Старый пройдоха рассказывал: кто-то из его предков – то ли дед,
то ли прадед – спасся от пожара чудесным образом и с этим дурацким подсвечником
приехал во Львов и там неожиданно разбогател, должно быть, ограбил кого-то. Эту
дрянь он таскал за собой повсюду, считая, что она приносит удачу.
