– Нас отправляли наугад.
– Не совсем. Нащупали некую нить, тянущуюся из Нави в другие миры. Ухватить ее можно. Этот дар есть не у всех, далеко не у всех, и только у магов. Несколько человек из предыдущих экспедиций имели такой дар. Двое ушли. Один, правда, почти сразу погиб, принеся образы густых лесов, диких зверей и разорванную в клочья Луну, чьи обломки кружатся кольцом по небу. Другая еще была жива на момент нашего убытия. Мара ждет ее возвращения, хотя бы клочков души.
– У нас есть шанс вернуться?
– А ты думаешь, я бы пошел с вами, не будь стопроцентной уверенности в возвращении? Технологию возврата отработали, осталось только с маяками разобраться.
– Почему нам этого не сказали сразу?
– Нельзя. Это могло бы нарушить нить. Такое уже было. Вот человек, наделенный даром, вот нить, но стоит рассказать о выжженной земле, как туда его и приводило. Это как в квантовой физике, когда экспериментатор влияет на результат измерения. Нельзя было рассказывать.
– А почему ты сейчас рассказываешь?
– А зачем молчать? Мы пришли в этот мир. Теперь вам нужно просто вернуться. Дорожка протоптана. Можно строить портал.
Я постоял несколько минут, не зная, согласиться с бесом или нет, а потом пошел прогуляться вокруг замка, оставив беса следить за подготовкой рыцарей. Устал я от всех этих недомолвок, всех этих бесов, рыцарей и прочего. Хочется побыть одному, даже эмиссары орды и их незримое присутствие, висящее дамокловым мечом, надоели до тошноты. Я шел, бросая телекинезом гальку в прозрачную воду рва. Она просто срывалась с места и ныряла в такт движениям моих пальцев. Со стороны могло показаться, что я двигал костяшки невидимых счетов. Раз, и камушек с легким всплеском поднял кольцо из ряби. Два, и за ним последовал другой, отмеряя напряжение моих усталых нервов.
У замковых ворот Сорокин, не слушая возмущенные крики Ангелины, разрисовывал кабину «Урала», собрав толпу детишек вокруг себя. Явно обладая талантом художника, он уже вычертил контуры картины, на которой могучий воин в полной экипировке стоял над поверженным чудовищем, в котором угадывался бес в облике ящера. Это был его молчаливый протест. Его беззвучный крик боли, который невозможно было заткнуть даже приказом купившего душу беса.
Оксана и Света сидели рядом с грузовиком на траве. Навья тыкала пальцем и давала ценные указания, больше смахивающие на пошлые шутки, а вампирша влюбленно смотрела на юношу.
Метрах в ста от стены крестьяне-нарони доделывали свои дома. Сгоревшие перекрытия заменяли на новые бревна и жерди, которые соединяли между собой лыком. Подкопченную пожаром, но целую черепицу укладывали снова на крышу, чередуя со светлой новой. Ее делали прямо тут, разводя глину, очищенную от крупных камней, вылепливая большие чешуйки и обжигая их после просушки вперемешку с примитивной посудой в глиняной же печи. Работали все – и мужчины, и женщины, и дети. Нимфы таскали хворост и месили глину, старики лепили и обжигали. Женщины пряли. Я вспомнил про запрет мужчинам касаться пряжи, неужели и их тоже наказывают плетью? Не знаю. Чужой мир, чужой народ, чужие обычаи. Кто я такой, чтобы вмешиваться в их традиции?
Я двинул пальцем, и очередной камушек выскочил из-под ног и плюхнулся в воду, а потом ноги сами собой понесли меня в деревушку. По невысокой траве, в которой паслись козели, похожие на безрогих овец со все тем же хоботком на морде, что и у местных ишаков. Создания размером со среднюю собаку равнодушно провожали меня взглядом, не переставая жевать. Они смешно басовито покрякивали, словно утки-великаны. В отличие от них, нарони-нимфа, пасшая животных, следила за мной исподлобья. Следил? Следила? Говорят, суть народа заключается в его языке. Тогда мы никогда не поймем нарони. У нас три рода, а у них пять. Мужской, женский, средний, неопределенный и неживой. Да. Нарони-тар – мужчина. Нарони-ма – женщина. Нарони-ли – нимфа. Просто «нарони» применяется как аналог «какой-то незнакомый» или же во множественном числе, если группа смешанная, несколько разных нарони. Нарони-то – мертвец. Мертвец не имеет пола, он уже не женщина или мужчина, он никто. Кааль – дерево, кааль-тар – дерево предков, священный символ, кааль-ма – плодоносящее дерево, кааль-ли – побег, не начавший еще цвести, много разных кааль, кааль-са – лес, кааль-то – пиломатериал, бревно. Оно уже мертво. Парра-ма – дом, живой дом, где поют песни, готовят еду, воспитывают детей, а есть дом брошенный – парра-то.
Люди, или сель на местном наречии, говорящие на том же языке, что и нарони, называли сель-ли еще не рожденных детей, пол которых, само собой разумеется, пока неизвестен. Чужой язык, чужие обычаи.
Я осторожно ступил на площадку перед домами. Сразу попрятались дети, озорно выглядывая из щелей двери и из-за углов домов. Все перестали работать, и лишь один старый гончар с кряхтеньем встал со своего места и, опираясь на палку, поковылял ко мне.
– Здравствуй, гость дорогой, – проговорил он, с натугой склонив больную спину. – Чем мы можем тебе услужить?
– Я просто решил посмотреть. Я не буду мешать.
– Как может высший мешать низшему? – ответил старик.
– Тогда мне просто любопытна ваша жизнь.
Старик еще раз поклонился, а потом повернулся к спрятавшимся детям:
– А ну, живо таскать, месить, бездельники. Колдуна они испугались, я, что ли, буду это делать?
Детишки, одетые лишь в короткие накидки, неуверенно стали подходить к большой яме и топтаться в разбавленной там глине, сначала робко посматривая на меня, но вскоре стеснение и страх прошли, и нимфы принялись толкаться и громко кричать. Кому-то намазали лицо, что вызвало взрыв хохота. Я улыбнулся, завидуя этому простому счастью.
Старик вернулся на место и завел протяжную песню, умело перебирая трехпалыми ладонями податливую массу. Он лепил горшок. Обычный такой, на литр, может, чуть больше. Гончарного круга у него не имелось, и можно только позавидовать его мастерству, с такой точностью горшок получался. Старик пел о своем детстве, и что он тоже когда-то прыгал по глине, а ныне совсем дряхлый стал и скоро умрет, но ему не грустно, ибо у него шесть по шесть внуков и правнуков, которые продолжат лепить из глины горшки и черепицу, выращивать хвабук и разводить козелей.
Я сел рядом с ним.
– Можно попробовать?
– Зачем высшему спрашивать разрешения? – хитро прищурившись, спросил старик.
– Дай, – с улыбкой произнес я на языке сель, но в форме просьбы, а не приказа. Речь, доставшаяся мне при помощи спицы бесов, начала проникать в меня осознанно, и это привнесло глубину в мое восприятие этого мира.
Старик подвинулся и положил на большой плоский камень кусок глины, подходящий по консистенции для лепки. Я не стал прикасаться к ней, а лишь провел сверху рукой. Кусок взмыл в воздух и стал вращаться, быстро набирая обороты. От такого зрелища нимфы замерли и подскочили поближе, шумно перебивая друг друга и указывая пальцами на это маленькое чудо. Колдовство заставило глину менять форму, превратив в широкий блин. Потом у этого диска начали изгибаться края, поднимаясь и стягиваясь к середине. Масса вращалась, превращаясь из риик-са, бесформенной глины, в риик-ма, кувшин. Почему-то у них кувшины, горшки и прочая утварь женского рода. Зато черепица зовется риик-тар, видимо, потому, что в горшке родится еда, а черепица защищает дом. Чужие слова, чужие обычаи.
