– Да.
– А мнение, говорим, – мнить?
– Да.
– То же ли это, что знание знает? То же ли будет познаваемое и мнимое? Или это невозможно?
– По допущенному прежде, невозможно, – сказал он, – поскольку, то есть, отличная сила, по природе, бывает для отличного, а обе силы – мнение и знание, сказали мы, отличны одна от другой. Из этого-то не вытекает, что познаваемое и мнимое суть то же.
– Если же существующее познаваемо, то мнимое не есть ли нечто отличное от существующего?
– Отличное.
– Не о том ли мнится, что не существует? Или о несуществующем-то и мнить невозможно? Размысли. Мнящий не направляет ли к чему-нибудь своего мнения? Или опять – возможно-таки мнить, но мнить ни о чем?
– Невозможно.
– Напротив, мнящий мнит, конечно, о чем-нибудь одном?
– Да.
– Между тем несуществующее-то не есть нечто одно, и вовсе неправильно было бы так названо.
– Конечно.
– Несуществующему ведь мы по необходимости придали незнание, а существующему – знание.
– Правильно, – сказал он.
– Следовательно, предмет мнения не есть ни существующее, ни несуществующее.
– Конечно, нет.
– Поэтому мнение не есть ни незнание, ни знание.
– Как видно, не есть.
– Так не вне ли этих оно, превосходя знание ясностью, или незнание – темнотой?
– Ни то, ни другое.
– Не представляется ли тебе мнение, – продолжал я, – чем-то темнее знания и яснее незнания?
– И очень, – сказал он.
– Лежащим внутри обоих?
– Да.
– Следовательно, мнение находится среди этих двух.
– Совершенно так.
– Не говорили ли мы прежде, что если что-нибудь представляется и существующим и вместе несуществующим, то это что-нибудь лежит между истинно существующим и вовсе несуществующим, и что о нем не будет ни знания ни незнания, но откроется опять нечто среднее между незнанием и знанием?
– Правильно.
– Теперь же вот между ними открылось то, что мы называем мнением.
– Открылось.
<…>
Книга восьмая
– Пусть так, в этом мы согласились, Главкон, в имеющем превосходно устроиться государстве будут общие жены, общие дети и все воспитание их, равно как общие занятия во время войны и мира. А царями всех будут мужи, оказавшиеся отличными в философии и в делах военных.
– Согласились, – сказал он.
– Да сошлись мы и в том, что когда правители уже поставлены, они поведут воинов и вселят их в дома, какие нами описаны, потому что у них нет ничего собственного, но все общее. Кроме таких домов, – помнишь ли? – мы согласились, кажется, какое будет у них имущество.
– Да, помню, – сказал он. – Мы полагали, что никто из них не должен ничего приобретать, подобно иным теперь, но, как подвижники на войне и стражи, получая в вознаграждение за караул ежегодную пищу от других, сами они должны заботиться о всем государстве.
– Правильно говоришь, – сказал я. – Но далее, кончив это, припомним, к чему обратились мы отсюда, чтобы идти нам теперь тем же путем.
– Нетрудно, – сказал он. – Тогда, почти как и теперь, порассудивши о государстве, ты прибавил, что такое государство, какое в тот раз описано тобой, почитаешь хорошим, равно как и подобного ему человека, хотя, по-видимому, мог говорить еще о лучшем – и государстве и человеке. А другие-то, если этот правилен, называл ты недостаточными, и формы правления их, сколько помню, делил на четыре вида, о которых стоит поговорить, чтобы видеть их недостатки, – равно как опять и о подобных им людях, чтобы, зная все это и согласившись между собою в том, кто – человек самый хороший и кто самый дурной, мы могли исследовать, правда ли, что самый хороший есть самый счастливый, а самый дурной – самый несчастный, или это неправда. После того я спросил: какие разумеешь ты четыре вида правления? Но тут вступили в разговор Полемарх и Адимант, и ты, начав с ними речь, вел ее до этой минуты.
Здесь указывается на начало пятой книги, где Сократ хотел было приступить к рассмотрению различных форм правления, но Полемарх и Адимант заметили важный пропуск в его исследованиях и потребовали от него решения вопроса, касающегося значения женщин в государстве, а также рождения и воспитания детей. И Сократ, отвлекшись на эти темы, должен был рассуждать об отношении женского пола к обществу, об образовании детей и юношей, о философствующих правителях и, наконец, о науках, которые помогут юношам подготовиться к правительственным должностям. После такого длинного отступления Сократа возвращают к рассуждению о формах правления.
– Весьма верно припомянуто, – сказал я.
– Итак, подобно борцу, повтори прежнюю схватку и на тот же самый вопрос попытайся сказать, что хотел говорить тогда.
Борцы имели такой обычай: если они оба падали и никто из них не оказывался наверху, борцы поднимались и вновь схватывались, повторяя прежнюю схватку.
– Если буду в состоянии.
– По крайней мере, желательно слышать, – сказал он, – какие разумеешь ты четыре государственные правления.
– Нетрудно, услышишь. Правления, о которых я говорю, приобрели известность. Первое из них, восхваляемое многими, есть критское и лакедемонское. Второе и, судя по похвале, стоящее на втором месте, называется олигархией – правление, наполненное множеством зол. От него отличается и за ним следует демократия. Превосходнее же всех их – благородная какая-то тирания: это четвертая и последняя болезнь государства. Или ты имеешь иную идею правления, проявляющуюся в какой-нибудь замечательной форме? Ведь власти и царствования наемные, равно как и другие подобные правления, составляют средину между теми и могут быть находимы не меньше у варваров, как и у эллинов.
– Да, рассказывают о многих и странных, – сказал он.
– А знаешь ли, – спросил я, – что и виды людей необходимы в таком же количестве, в каком формы правления? Или думаешь, что правления произошли из дуба, либо из камня какого-нибудь, а не из нравов государства, которые куда сами ползут, туда и все увлекают?
