– Явно, – сказал он.
– Так что же? В государствах олигархических ты не видишь бедняков?
– Да там чуть ли не все бедны, за исключением правителей, – сказал он.
– А не думаем ли мы, – спросил я, – что между ними много и таких, которые снабжены жалами злодеев, и которых старательно, не без насилия, обуздывают правительства?
– Конечно, думаем, – отвечал он.
– И не скажем ли, что такие люди заводятся там от необразованности и дурного воспитания?
– Скажем.
– Так вот таким-то бывает олигархическое государство, и такие, а может быть еще большие, заключает оно в себе недостатки!
– Близко к тому, – сказал он.
– Значит, рассмотрено у нас и то правление, которое мы называем олигархией, избирающею правителей по цензу. После сего не рассмотреть ли и подобного ему человека, как он является и, явившись, может существовать?
– Конечно, – сказал он.
– Не так ли особенно из тимократического переменяется он в олигархического?
– Как?
– Рождается от него сын и сперва подражает отцу, – идет по его следам, но потом видит, что отец вдруг пал, столкнувшись неожиданно с государством, словно с песчаной мелью, и растратив как свое, так и себя, либо через воеводство, либо через исполнение какой-нибудь другой важной правительственной должности, а затем подпал под суд, где повредили ему доносчики, где он подвергся или смерти, или изгнанию, или бесчестью, и погубил все свое состояние.
– И вероятно-таки, – сказал он.
– Видя же это-то, друг мой, и страдая, что потерял имение, да боясь, думаю, и за самую голову, сын в душе своей свергает с престола честолюбие и ту раздражительность и, униженный бедностью, ударяется в стяжательство, в скряжничество и понемногу сберегает деньги и накопляет их трудами. Не думаешь ли, что этот человек не возведет на трон свою алчность и корыстолюбие и не будет представлять в своем лице великого царя, не будет украшать себя тиарою и бармами и не препояшется мечем?
Тиара – первоначально: персидский головной убор в виде высокой шапки. Затем, в более широком смысле: драгоценное украшение на голову, разновидность короны или диадемы.
Бармы – широкое оплечье или широкий воротник с нашитыми на него изображениями религиозного характера и драгоценными камнями, надеваемый поверх парадного платья.
– Думаю, – сказал он.
– А разумность-то и раздражительность, мне кажется, будет он бросать наземь, куда попало, порабощая их пожелательности, и не позволит себе никакого другого умствования или исследования, кроме того, каким бы образом из небольших денег составить большие, равно как не станет ничему другому удивляться и ничего другого уважать, кроме богатства и богатых, не станет ничем иным гордиться, как приобретением денег и тем, что способствует к этому.
– Никакой другой переход, – сказал он, – не будет столь быстр и силен, как переход юноши от любви к почестям к любви к деньгам.
– Так этот, – спросил я, – есть ли олигарх?
– По крайней мере, он выродился из человека, подобного тому правлению, от которого произошла олигархия.
– Посмотрим, подобен ли он ему?
– Посмотрим.
– Во-первых, не подобен ли в том отношении, что весьма высоко ценит деньги?
– Как же.
– И еще в том, что скуп и деятельно-суетлив, удовлетворяет только необходимым своим желаниям, а других издержек не делает, и над другими желаниями господствует, как над пустыми.
– Без сомнения.
– Это – человек какой-то грязный, – продолжал я, – из всего выжимает прибыль, выковывает сокровище, а таких-то и хвалит чернь. Так не походит ли он на олигархическое правление?
– Мне, по крайней мере, кажется, – отвечал он. – То есть в государстве великою честью пользуются деньги, – и у него тоже.
– Потому, думаю, – сказал я, – что он не заботился об образовании.
– Вероятно, иначе над хором своих пожеланий не поставил бы слепого вождя.
Под слепым вождем Адимант подразумевает Плутоса – бога богатства в греческой мифологии. Плутоса ослепил Зевс, чтобы он не мог отличить честных людей от нечестных, но потом бог медицины Асклепий вернул ему зрение.
– И конечно, – сказал я. – Но смотри вот на что: не говорим ли мы, что в нем, от необразованности, есть пожелания трутня, – одни нищенские, а другие злодейские, обуздываемые силою, со стороны одной заботливости?
– И очень, – сказал он.
– А знаешь ли, – спросил я, – на что смотря, ты увидишь их злодейство?
– На что?
– На попечение их о сиротах и на что-нибудь, если случится, подобное, при чем они будут иметь власть делать обиды.
– Правда.
– Не явно ли и то, что такой человек в иных обстоятельствах, когда ему надобно казаться справедливым, сдерживает прочие дурные свои пожелания каким-то одобрительным насилием, – не в том убеждении, что они нехороши, и подчиняясь не уму, а необходимости и страху, так как дрожит за свое имущество.
– И очень-таки, – сказал он.
– Клянусь Зевсом, друг мой, – продолжал я, – что ведь во многих из них, когда надобно истратить чужое, ты найдешь пожелания, сродные трутню.
– И очень во многих.
– Следовательно, этот человек – не без тревог в самом себе. Он – не один, а какой-то двойной, он – с пожеланиями, которыми обуздываются большею частью другие пожелания, как бы худшие – лучшими.
– Так.
– Посему то он будет, думаю, иметь наружность благовиднее, чем у многих, тогда как истинная добродетель согласной с собою и благонастроенной души будет далеко бегать от него.
– Мне кажется.
– Кроме того, скупец – худой товарищ и в случае состязания в государстве для какой-нибудь победы, либо для другого, требуемого честолюбием похвального дела. Он ради славы, и иных подобных подвигов, не хочет издерживать денег, боясь пробудить в себе страсть расточительности и вызвать ее на помощь и состязание, а потому, выставляя на вид немногие свои пожертвования в борьбе олигархической, с одной стороны большею частью испытывает поражение, а с другой – богатеет.
