– Сверх того, они получают награды и почести – во-первых, как и следует, от тиранов, а во-вторых, от демократии. Но чем выше восходят они по крутизнам правлений, тем больше слабеет их почет, так что, как бы запыхавшись, он не может идти далее.
Говоря о почестях, которыми эти лицемеры пользуются от тиранов, Сократ едва ли не подразумевал Еврипида, который, как известно, уже в старости приглашен был в Македонию Архелаем и там через несколько лет умер.
Сократ говорит здесь о том, что возвышение по степеням почестей несообразно с характером самих форм правления (тирании и демократии), потому что тирания не терпит аристократизма, чтобы не воспитал он соперников, а демократия боится олигархии, чтобы она не породила тирана. Таким образом, трагические поэты – льстецы тирана и народа, восходя по степеням почестей, должны наконец ослабеть и пасть.
– Конечно.
– Так вот куда мы вышли. Поговорим теперь о том войске тирана, как оно прекрасно, многочисленно, разнообразно в никогда не принадлежит той стране, которая питает его.
– Явно, – сказал он, – что если в государстве есть храмовые деньги, то тиран будет тратить их, и когда выдаваемых всякий раз окажется достаточно, он будет уменьшать обложение черни налогами.
Под тираном имеется в виду Дионисий, сиракузский тиран, который для нужд своей распутной жизни снял золото и серебро в храме.
– А что если не будет доставать их?
– Явно, сказал, что и сам он, и сподвижники его, и друзья, и подруги, будут кормиться за счет отечества.
– Понимаю. Значит, чернь, создавшая себе тирана, будет и кормить его с друзьями?
– Крайне необходимо, – сказал он.
– Что ты говоришь? – спросил я. – Да если чернь рассердится и скажет, что взрослому сыну несправедливо получать пищу от отца, а напротив, отцу – от сына, что отец родил его и поставил на ноги – не для того, чтобы, когда он будет большой, – поработившись его рабам, кормить и его самого, и рабов его с наплывом других, но чтобы, под его предстоятельством, освободиться ему от находящихся в государстве богачей и от людей так называемых благородных? Ведь тогда она прикажет ему выйти из государства, вместе с друзьями, как отец выгоняет из дому сына, вместе с буйными его собутыльниками.
– Узнает же тогда чернь, клянусь Зевсом, – сказал он, – какое животное породила она, взлелеяла и возрастила, и слабейшая, изгонит ли сильнейших.
– Что ты говоришь? – спросил я. – Тиран осмелится делать насилие отцу и, если последний не послушается, будет бить его?
– Да, обезоружив-то отца, – сказал Адимант.
– Так тирана, – продолжил я, – ты назовешь отцебийцей, жестоким кормильцем старости, и это-то, как видно, по общему мнению, будет тирания, выраженная пословицей: чернь, убегая от дыма рабства, налагаемого людьми свободными, попадает в огонь рабов, служащих деспотизму, и вместо той излишней и необузданной свободы, подчиняется тягчайшему и самому горькому рабству.
Пословица звучит так: «избегая дыма, угодишь в пламя». Тут имеется в виду, что народ из подчинения свободным людям попадает в услужение к деспотической власти и свою неумеренную свободу меняет на самое тяжкое и горькое рабство – рабство у рабов.
– И действительно так бывает, – сказал он.
– Что же? – спросил я. – Не справедливо ли будет наше заключение, если свое исследование, что тирания происходит из демократии, и что, происшедши, она бывает такова, мы признаем достаточным?
– И очень достаточным, – сказал он.
Книга девятая
– Теперь остается рассмотреть, – продолжал я, – самого человека тиранического, как он выходит из демократического и, вышедши, каким бывает и как живет – счастливо, или бедственно.
– Да, остается еще этот, – сказал он.
– Знаешь ли, – спросил я, – чего мне хочется?
– Чего?
– Мы недостаточно, кажется, различили пожелания, каковы они и сколько их. А так как этого недостает, то исследование того, что исследуем, будет неясно.
– Да благовременно ли теперь? – спросил он.
– Конечно, и смотри-ка, что хочу я видеть в пожеланиях – вот что. Из удовольствий и пожеланий не необходимых некоторые кажутся мне противозаконными: они, хотя, должно быть, внедрены во всякого, однако ж, ограничиваемые законом и наилучшими пожеланиями, при содействии ума, у одних людей либо совершенно исчезают, либо умаляются в количестве и слабеют, а у других становятся сильнее и многочисленнее.
– Какие же это разумеешь ты последние-то? – спросил он.
– Те, которые возбуждаются во время сна, – отвечал я. – Тогда как одно начало души – разумное, кроткое и правительственное, спит, а зверовидное и дикое, исполненное пищи и вина, прыгает и, прогнав сон, старается идти, и удовлетворять своим требованиям, – ты знаешь, в таком состоянии оно, отрешенное и отбросившее всякий стыд и разумность, отваживается делать все, так что если вздумает, не медлит решимостью смеситься хоть с матерью, хоть с кем другим из людей, богов и животных, или кого-нибудь убить, и не удерживается ни от какой пищи. Одним словом – не оставляет ни безумия, ни бесстыдства.
– Ты весьма справедливо говоришь, – сказал он.
– Но кто, думаю, ведет себя здраво и рассудительно, и отходит ко сну, возбудивши в себе разумную свою природу, напитав ее прекрасными мыслями и рассуждениями и надумавшись сам с собою, а от пожелательной своей стороны устранив и недостатки и излишества, чтобы она спала и шумливо не обеспокоивала лучшей части ни весельем, ни печалью, но позволяла ей одной, самой по себе, в ее чистоте, стремиться к созерцанию чувством того, чего она не знает, – в прошедшем ли то, в настоящем, или будущем. Кто подобным образом укрощает и раздражительную природу, чтобы она отходила ко сну невзволнованная и ни на кого не разгневанная, и усмирив таким образом эти два вида, сообщает движение третьему, заключающему в себе разумность, и успокаивается в нем: тот во сне, знаешь ли, близко коснется истины, и не будут мечтаться ему тогда противозаконные видения.
