– Ты весьма справедливо вызвал бы и на это, – сказал он.
– Так хочешь ли, – спросил я, – мы прикинемся, будто можем судить, и уже столько встречались с такими людьми, что найдем отвечателей на наши вопросы?
– И конечно.
– Ну, так вникай же в следующее, – сказал я. – Припоминая подобие государства и человека и снося их в отдельных чертах, выскажи последовательно свойства того и другого.
– Какие? – спросил он.
– Во-первых, чтобы сказать о государстве, – отвечал я, – тираническое свободным называешь ты или рабским?
– Сколько возможно более рабским, – сказал он.
– Однако же видишь, властители-то в нем свободны.
– Вижу, – отвечал он, – но это-то – нечто незначительное. Целое же в нем, как говорится, и наилучшее бесчестно и горько рабствует.
– Но если человек подобен государству, – продолжил я, – то и в человеке не необходим ли тот же порядок? Душа его должна быть переполнена рабством и низостью, и рабствовать должны те ее части, которые были наилучшими, а маловажное, негоднейшее и неистовейшее будет владычествовать.
– Необходимо, – сказал он.
– Что же, такую душу рабствующей назовешь ты или свободной?
– Уж конечно, рабствующей.
– Но ведь рабское и тиранически управляемое государство всего менее делает то, что хочет.
– Конечно.
– Стало быть, и тираническая душа, поскольку говорится о целой душе, будет делать меньше того, что хочет, но, всегда увлекаемая насильственно бешенством, явится полною возмущения и раскаяния.
– Как не явиться?
– А что, богатым ли необходимо быть тираническому государству или бедным?
– Бедным.
– Стало быть, и тиранической душе необходимо всегда терпеть бедность, а не сытость.
– Так, – сказал он.
– Что же, такому-то государству и такому человеку не необходимо ли быть под гнетом страха?
– Да, крайне необходимо.
– Думаешь ли, что в каком-нибудь другом найдешь больше горя, стенаний, плача и скорбей?
– Никак.
– А представляется ли тебе, что в каком-нибудь ином человеке этого больше, чем в тираническом, который приходит в бешенство от любви и пожеланий?
– Как можно? – сказал он.
– Так смотря на все это и на другие подобные явления, ты это-то государство и почитал несчастнейшим из государств?
– Что же? Разве неправильно? – спросил он.
– И очень, – отвечал я. – А о тираническом человеке опять что будешь говорить, смотря на него с той же стороны?
– То, что он далеко несчастнее всех прочих людей.
– Но это уже неправильно, – сказал я.
– Как это? – воскликнул он.
– Думаю, что этот особенно еще не таков.
– А кто же?
– Несчастнее этого покажется тебе, может быть, следующий.
– Какой?
– Тот, – сказал я, – который, будучи тираническим, проводит несчастную жизнь и бывает так несчастлив, что ему выпадает счастливый жребий сделаться тираном.
– Догадываюсь, – сказал он, – что, судя по прежним положениям, ты говоришь справедливо.
– Да, но тут надобно не догадываться, а исследовать это дело хорошенько, потому что наше исследование касается предмета величайшего – хорошей и дурной жизни.
– Весьма правильно, – сказал он.
– Смотри же, говорю ли я что-нибудь. Ведь мне кажется, что, при изучении тирана, надобно понимать его вот с какой стороны.
– С какой?
– С той, что он есть одно из частных лиц, которые, обладая в государствах богатством, приобрели много рабов, ибо этим-то они уподобляются тиранам, которые управляют многими, только численность управляемых ими не та же.
– Конечно, не та же.
– Так знаешь ли, что частные лица чувствуют себя безопасными и слуг не боятся?
– Да чего бояться?
– Нечего, а понимаешь ли почему?
– Да потому, что каждому из частных лиц помогает все государство.
– Хорошо говоришь, – сказал я. – Что же, если бы кто из богов, взяв из государства одного человека, у которого было бы до пятидесяти, или еще более слуг, переселил его, с женою и детьми, со всем имуществом и слугами, в пустыню, где ни один свободный человек не мог бы помочь ему, то в каком сильном и великом страхе, думаешь, был бы он за себя, за детей и за жену, как бы слуги не убили их?
– В величайшем, думаю, – сказал он.
– Не был ли бы он принужден перед некоторыми из своих рабов даже заискивать, многое обещать, отпускать их на волю, не ожидая их просьбы, и сделаться льстецом собственных служителей?
Платон здесь раскрывает истину государственного управления. Как только государство перестает охранять и защищать безопасность частных лиц, а правительство и законы теряют свою силу, порядок отношений в государстве тотчас изменяется. Наступает система уступок со стороны начальников по отношению к подчиненным. Это – эпоха зарождающейся анархии, начало государственного разложения, игра низкой лести на всех ступенях правления и неистовых выражений дикости в низших слоях общества. Все общество тогда делится на группы, и каждая группа, живя как бы в пустыне и не находя опоры в законе, представляет мрачную картину превратного отношения между начальниками и подчиненными. И все потому, что с этой поры наступает владычество физической силы над нравственной, а масса народа физически всегда сильнее правительства.
– Крайне необходимо, – сказал он, – а иначе погибнет.
– Что же, – спросил я, – если бы в окружности, по соседству с ним, Бог поселил и многих других, которые не потерпели бы, чтобы у них один над другим владычествовал, но взяли бы такого и подвергли бы величайшему наказанию?
– Тогда он, думаю, очутился бы еще в худшем состоянии, потому что находился бы под стражей всех своих неприятелей.
– А не в такой ли темнице связан тиран, естественно волнуемый, как мы рассмотрели, всеми родами сильного страха и любви? Имея жадную душу, он один из всех в государстве не может ни предпринять путешествие, ни пойти посмотреть на то, что могут видеть все люди свободные, по собственному желанию, но большею частью живет, забившись дома, будто женщина, завидуя другим гражданам, когда кто из них отправляется уезжает в чужие земли видеть что-нибудь хорошее?
