– Это нужно хорошо знать.
– Посему, когда и удовольствия, и самая жизнь каждого вида, бывают предметом недоумения – не в том отношении, кто живет похвальнее, кто постыднее, или кто лучше, кто хуже в отношении к самому удовольствию и беспечальности, – как могли бы мы узнать, – спросил я, – чьи слова следует признать самыми верными?
– На это не очень могу отвечать, – сказал он.
– Но смотри вот как: на чем должно основываться суждение, чтобы оно было верным? Разве не на опыте, разуме и доказательстве? Или возможно средство лучше этих?
– Нет, конечно, – сказал он.
– Так смотри: из тех трех человек, кто самый опытный во всех удовольствиях, о которых мы говорили? Корыстолюбивый ли покажется тебе способнейшим узнать самую истину, какова она, относительно удовольствия, происходящего от знания, или философ, относительно удовольствия, происходящего от корысти?
– Большая разница.
– Ведь другие-то удовольствия последний необходимо вкушает, начав с детства, а корыстолюбивый, сколь бы он ни был способен знать сущее, никак не вкушает этого удовольствия и не испытывает, сколь оно сладко, да если бы и пожелал, было бы нелегко.
– Стало быть, относительно опытности в том и другом удовольствии, философ намного превосходит корыстолюбца? – сказал я.
– Конечно.
– Что же о честолюбивом? Больше ли тот неопытен в удовольствии, происходящем от почета, чем философ – в удовольствии, происходящем от размышления?
Тут Платон спрашивает: кто может лучше судить не о своем роде удовольствий, а о чужом?
– Но что же тут? Если каждый успевает в том, к чему стремился, то почет следует за всеми, почетом от многих пользуются ведь и богатый, и мужественный, и мудрый. Так что в удовольствии, происходящем от почета, все опытны, а вкусить, каково удовольствие, происходящее от созерцания сущего, невозможно никому, кроме философа.
– Следовательно, по опытности, – сказал я, – философ между людьми есть судья прекраснейший.
– И очень.
– Притом, он один будет опытен рассудительно.
– Как же.
– Да ведь и орудие, посредством которого надобно судить-то, принадлежит не корыстолюбивому и не честолюбивому, а философу.
– Какое орудие?
– Мы сказали, что судить должно посредством ума. Не так ли?
То есть при помощи доказательств. Таким образом, доказательства – это и есть преимущественно орудие философа.
– Да.
– Но ум-то особенно и есть его орудие.
– Как же.
– Ведь если бы подлежащее суждению лучше всего обсуживалось богатством и корыстью, то одобряемое или порицаемое корыстолюбивым не было ли бы, по необходимости, самым истинным?
– Крайне необходимо.
– Когда же почетом, победой, мужеством, то не честолюбивый ли и склонный к соперничеству подавали бы самое верное мнение?
– Явно.
– А как скоро требуется опытность, рассудок и деятельность ума?
– Разумеется, – сказал он, – что вполне истинным будет одобренное философом и любителем деятельности умственной.
– Стало быть, из трех видов удовольствий, самое приятное должно принадлежать той части души, которою мы познаем. И в ком из нас эта часть господствует, того жизнь будет самая приятная.
– Как не будет? – сказал он. – Человек мыслящий, хваля свою жизнь, в деле этой похвалы, конечно, господин.
– Которую же жизнь и которое удовольствие поставит он на втором месте?
– Очевидно, удовольствие человека военного и честолюбивого, потому что оно ближе к философу, чем удовольствие промышленника.
– Так последним будет, как видно, удовольствие человека корыстолюбивого.
– Конечно.
– Итак, вот два доказательства одно за другим и две победы справедливого над несправедливым. Теперь, по олимпийски – третье и последнее, в честь Зевса олимпийского. Соображай: удовольствие других, кроме удовольствия, свойственного человеку мыслящему, и неистинно вовсе, и нечисто, но есть лишь какая-то тень удовольствия, как слышал я, кажется, от кого-то из мудрецов, и это будет величайшим и решительным падением прочих удовольствий.
Первое доказательство состояло в том, что Сократ, сравнив тиранического человека с тираническим обществом, в тиране, преданном диким пожеланиям, нашел существо самое жалкое. Потом он доказал, что философ и опытностью, и благоразумием, и умственной деятельностью до такой степени превосходит прочих людей, что лучше всех может судить о счастье жизни. Отсюда он заключил, что тот род удовольствия, который проистекает из познания истины и свойствен мудрецу, надо почитать родом удовольствия превосходнейшим. К этим двум доказательствам Сократ присоединяет теперь третье, в котором говорит, что никто, кроме мудреца, не наслаждается удовольствием истинными чистым, так как обыкновенные удовольствия толпы суть – это только тени удовольствий.
– Конечно, однако как же будешь ты говорить?
– Это доказательство отыщется, если ты будешь отвечать на мои вопросы.
– Спрашивай, пожалуйста, – сказал он.
– Так говори: противоположное удовольствию называется ли у нас страданием?
– И очень.
– А бывает ли состояние и без радости, и без печали?
– Конечно.
– В средине между сими обоими не будет ли в этом случае какое-то спокойствие души? Или ты не так называешь это?
– Так, – отвечал он.
– Не помнишь ли тех слов, – спросил я, – которые произносятся больными, когда они хворают?
