Почти в каждом московском театре были свои «елочные бригады». В Театре имени Ленинского комсомола, например, в котором я начинал свой творческий путь, такой бригадой руководил милейший интеллигентнейший завтруппой Арсений Барский. Он сам был не чужд драматургии, и из-под его пера вышли многие новогодние нетленки. Так как новые дети все время откуда-то появляются (нет, появляются они все оттуда же, просто всякий раз свежие), сочинять новые елочные шедевры необязательно. Для них и старые всегда – премьера. Дети менялись, а бригады артистов никогда. В Театре имени Ленинского комсомола бессменным Дедом Морозом работал обаятельнейший Аркадий Вовси. Под бородой и красным гуммозным носом была незаметна его не стопроцентная дед-морозовская национальность. Хуже обстояло дело со Снегурочкой. Ее многие десятилетия играла милейшая Козловская. А так как интернетом еще и не пахло, то определить, в каком веке Снегурочка родилась, было практически невозможно. И вот однажды Дед Мороз, ведя за руку внучку, игриво спросил ребят:
– Ну, кого я вам привел?
Дети в едином порыве закричали:
– Бабу-ягу!
Арсений Барский вынужден был внедриться в «классику» и изменить сцену. Теперь Дед Мороз выходил с внучкой и сурово предупреждал:
– Дети, встречайте! Это моя внучка Снегурочка!
И дети в испуге встречали.
Четыре елки в день… Добежать, успеть нахлобучить несвежую волчью шкуру и с доброжелательным оскалом выйти к детям. Полторы ставки за елку.
Теперь небольшой ликбез для нынешнего, в общем-то зажравшегося актерского поколения. Ставки! Театральный актер получал зарплату на «производстве» и всегда мечтал заработать в кино и на эстраде, где имел свою незыблемую тарификационную ставку. Тарификация – это не рыночная экономика – из кармана в карман, а стройная госсистема персонального присвоения вознаграждения. Сетка: 7 рублей, 9.50, 11.50, 13.50, 21 и заоблачные 25. А еще надбавки за мастерство – 25 %, 50 %, 75 % и космические 100 %.
Кроме того, артист удостаивался права выходить на эстраду отдельным номером, иметь одно отделение или целый сольный концерт. Чтобы дорасти до 100 % мастерства при 25-рублевой ставке с правом на сольный концерт, нужно было прожить три жизни или родиться Аркадием Райкиным.
В кино была иная тарификация: 10, 20, 30, 40 рублей за съемочный день. Еще существовала отдельная надбавка под названием «вождевые». Если Смоктуновский за Гамлета получал 40 рублей, то случайный артист, смахивающий на необходимого вождя, – 60.
Страшное время – это 11-е и 12 января, конец ёлочной кампании. Колонный зал Дома Союзов – самая престижная елка в стране. Главный Дед Мороз родины – артист Бубнов. Сороковое представление в последний день каникул, опаздывает Снегурочка. Испуганный Бубнов что-то рычит под елкой. Из-за кулис ему шипят:
– Займи чем-нибудь детей, она на подходе!
– Чем я их, гадов, займу?! – шипит в ответ Дедушка Мороз.
– Загадай им какую-нибудь загадку!
– Дети! – кричит Мороз. – Я получаю за каждую елку три ставки. Ставка у меня – 13.50. Три елки в день – сколько я имею в день?
– Сорок пятьдесят! – моментально орут смышленые дети.
– Ага, сейчас! – злорадно парирует Дедушка. – А налоги?!
На этой радостной ноте выбегает запыхавшаяся Снегурочка.
Артисты, не приспособленные к елкам, тоже мечтали подзаработать в Новый год. Помню (действительно, вспомнил), как в 60-е годы мы (мы – это я и два моих ныне покойных друга-сослуживца по Театру имени Ленинского комсомола: Всеволод Ларионов и Лев Лосев) провели ночь с 31 декабря на 1 января. Костлявая рука голода гнала нас в половине первого ночи в город Наро-Фоминск, где в закрытом (в прямом и переносном смысле) бункере должен был начаться в два часа ночи новогодний шабаш – предтеча нынешних корпоративов.
Снег шел бесконечный, большими хлопьями, как в дорогом детском спектакле, и мы на моем ржавом транспортном средстве по кличке «Победа», или ГАЗ-20, пробивались по Киевскому шоссе к источнику благосостояния. Ни ночного автомобильного движения, ни указателей в тот каменный век еще не было, и ехать приходилось на ощупь с точным предупреждением, что Наро-Фоминск – это где-то километрах в 80 от столицы.
Через час езды мы стали сомневаться в верности выбранного нами пути в конкретном и философском смыслах. И вдруг метрах в 25-ти от обочины мелькнул огромный транспарант. Остановились, бросились, утопая по колено (а то и повыше – не знаю, как интеллигентно назвать это место), к указателю, дошкандыбали до подножия, а транспарант оказался на каких-то сваях, очень высоко и в темноте. Я мужественно доплыл обратно до шоссе, развернул транспортное средство фарами к транспаранту, и мы с умилением прочли: «ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА!» Ура! Мы едем в Наро-Фоминск!
Между нами
Георгий Юнгвальд-Хилькевич
Александр Анатольевич! Шурочка!
Друг дорогой, а помнишь, как ты вывозил меня пьяного из профилактория аэропорта Домодедово?
А помнишь, как я позвал тебя с Марком Захаровым в Ташкент и мы создали мюзик-холл Узбекистана?
А помнишь, как нас награждал своей премией комсомол Узбекистана?
Ну чего я стараюсь? Ты уж давно ни хера не помнишь…
Я
Юрочка, Георгий Юнгвальд-Хилькевич, был замечательным художником, работал в ташкентском Театре оперы и балета. Насытившись своим живописным амплуа, решил попробовать себя в режиссуре и успешно снял несколько очень разноплановых фильмов. Но профессию художника не бросил и только в Театре сатиры оформил три спектакля. Очень скорблю о нем.
Леонид Ярмольник
Из-за него, б…, я много лет занимаюсь идиотской и тяжелой работой. Кто-то называет ее профессией.
Что это за профессия, где всю жизнь надо учиться, пробовать, экспериментировать, выё… и унижаться, мать вашу?! Слава богу, я знаю, кто в этом виноват, и он ответит за подставу. Не раз спрашивал его: «За что?» Молчит, приятно ухмыляется…
Вроде я ему чего-то должен… Зачем ты жизнь мою исковеркал? Ответь!
Но с каждым годом все определенней понимаю, что в этой исковерканности, на которую ты меня обрек, и есть счастье моей жизни! Учитель, ну ты все понял? Я тебя давно простил! Звони, если что или ничего, шары покатаем!
Твой не самый х… ученик
Лёнька Ярмольник
Рисунок Леонида Ярмольника
