В свои пять лет Корнелия общительна и приветлива, но не назойлива. Я знаю девочку с самого ее рождения, и она всегда была самостоятельной, независимой, любознательной. Она любит змей, червяков, гусениц и слизней. Но это не извращенный интерес к грубым или жутким существам, который зачастую встречается у маленьких мальчиков, обнаруживших, как можно пугать взрослых и очаровывать девочек, держа в руках что-то страшное. Нет, Корнелии просто интересна сама природа. У нее есть куклы, игры и обучающие игрушки, есть маленький братик, который только учится говорить, есть няня, которая сидит с ней днем, когда родители на работе. Однако много счастливых часов она проводит во дворе одна, открывая для себя и рассматривая насекомых, цветы кизила, желуди и грибы. Ей нравится называть насекомых именами: ее любимое имя для гусениц – Злюка. Когда я назвала живущего на заднем дворе ужа Бесконечный Мир, это ее явно озадачило, но она поняла мою потребность дать ему имя. Еще она поняла, что должна похвалить мой выбор: мы же подруги, – что и сделала, но без особого энтузиазма.
Она еще не научилась лицемерить, как этого требует общество, но она учится. Она не знает, что заново, по-своему, повторяет то же, что делал Адам, – дает имена животным. Она просто ощущает настоятельную потребность сделать природу личностной. Она не знает, что те детсадовские симпатии, которые появились у нее на прошлой неделе, – это варианты той любви, с которой ей в полной мере придется иметь дело потом. Дело в том, что она – одна из двух старших детей в группе, и другие дети добиваются ее расположения. И суть не в том, что принадлежность к ее кругу придает кому-то особый статус (такую же зависть к «кругу избранных» можно встретить и среди шимпанзе и других приматов); просто некоторые мальчики в нее влюблены. На прошлой неделе Нэйтан, без памяти влюбленный пятилетний мальчик, несколько раз лягнул ее в лодыжку, тем самым выразив свою симпатию, но Корнелия разозлилась и сказала ему, что больше с ним не дружит. Пораженный до глубины души, Нэйтан вернулся домой рыдая, потому что Обожаемое Существо его прогнало. Вечером его мать позвонила матери Корнелии, и они вместе выработали план восстановления дружеских отношений. Сначала придется намекнуть девочке, что она, может, была чересчур сурова с Нэйтаном, а потом отвести ее к нему в гости, чтобы они поиграли вдвоем. Детям в результате очень понравилось. В этой маленькой драме власти, обожания, изгнания и воссоединения Персис, мать Корнелии, увидела зачатки любви и с нежной горечью вздохнула, рассказывая мне эту историю рано утром во время одной из наших пробежек.
– Нэйтан такой впечатлительный и ранимый, – сказала она. – Уже сейчас можно догадаться, как потом какая-нибудь девушка разобьет ему сердце.
И как раз тут мы добежали до холма, оставив позади фиолетово-серый Индейский центр образования, неровно скошенное баскетбольное поле и кирпичные домики общежития первокурсников. Мы снизили скорость, чтобы пешком подняться по крутому склону вверх, и у нас появилась возможность поговорить.
– Как ты думаешь, а какой будет Корнелия в любви? – спросила я.
Взглянув вдаль, Персис улыбнулась, как она иногда делает, играя со своими детьми, и взволнованно покачала головой.
– Не знаю, – сказала она, и по ее лицу было заметно, что на нее нахлынули воспоминания. – Ужасно хочу посмотреть, жду не дождусь.
Она сказала это без всякого выражения, словно речь шла о спектакле, который ей предстоит смотреть со стороны, но мы-то обе знали, с каким волнением воспримет это Персис. Ведь тогда ей придется быть одновременно и советчицей, и наблюдательницей, соблюдая непростой баланс между этими ролями. Наверное, это трудно – помогать ребенку залечивать его первые любовные раны. И сразу приходит на ум образ шлюпки из гавани: она проводит корабли по безопасному фарватеру между подводными скалами и цепляющимися коралловыми рифами и выводит их в просторы расстилающегося впереди моря.
Персис надеется, что ее дочь выйдет замуж за того, кого она полюбит. Но во времена Корнелии Гракх это было немыслимо. Девочки были счастливы тем, что вообще остались в живых, потому что прерогативой отца было бросать на произвол судьбы новорожденных, особенно дочерей, оставляя их в безлюдных местах. Каким бы жутким ни казался этот обычай, могу себе только представить, что для римлян он был обыденным: родившийся из праха, ребенок должен вернуться в прах. Отец мог решать участь ребенка при рождении в зависимости от пола. И что же должна была чувствовать в течение девяти месяцев мать, не зная, какая участь ждет ее дитя, которое она уже любила? Мать была океаном, несущим своего ребенка к пристани жизни, но ребенок мог выжить только в том случае, если отец сохранил ему жизнь, привязав его к жизненному причалу канатом своего имени. В слове «собственнический» содержится некое напоминание о маниакальных приступах ревнивой ярости, и это слово дает представление о том, как римляне относились к своему имуществу. Все, чем владел мужчина, повышало его статус. По мере того как он приобретал земли, рабов, скот, богатство и жену, та тень, которую он отбрасывал на землю, как будто бы становилась все длиннее и длиннее, словно благодаря приобретениям он и сам мог расти, захватывая новые части планеты. Может быть, мать утешала себя мыслью, что после смерти ее малютка-дочь обретет, как писал Лукреций, «крепкий сон и долгую спокойную ночь». Может, она не чувствовала себя несчастной, а испытывала ощущение фаталистического возрождения. Люди, выращивающие урожай и скот, остро чувствуют циклические процессы природы и обычно признают, что
как древу – время нам расти и время гнить,
иную жизнь своею смертью возродить
[12].
И тем не менее женщины часто устраивали так, чтобы их брошенных детей спасали, и тайно отдавали их на воспитание другим.
Но это не значит, что римляне не чувствовали нежности: достаточно лишь почитать их литературу, чтобы обнаружить потоки страсти, пронизывавшие все сферы их жизни. Да и сам Рим – первый мегаполис мира, население которого составляло почти три четверти миллиона жителей, – появился, по легенде, в результате бурного любовного романа, волнующие подробности которого знает каждый римлянин. Захватывающий, трагический рассказ об этом поэт Вергилий приводит в своей эпической поэме «Энеида»
[13]. Хотя эта история, как предполагалось, разворачивалась в далеком прошлом, читателям Вергилия в I веке до н. э. она наверняка казалась реалистической, во многом отражая существующие, узнаваемые отношения. А история такова.
Дидона и Эней
После падения Трои троянский герой Эней пустился в плавание, чтобы найти себе новую родину. Из-за шторма он, оторвавшись от большинства своих спутников, прибыл к африканскому побережью близ Карфагена – города, основанного Дидоной, которая и была его царицей. Сделавшись по волшебству невидимыми, Эней и его друг Ахат прокрались в город и обнаружили, что в нем полным ходом идет масштабное строительство: возводятся театры, пристань, храмы и мастерские, кипит бурная деятельность. Это поразило Энея, и он выразил желание поселиться здесь. И тут со своей свитой появилась лучезарная царица Дидона. Вскоре спутники Энея тоже нашли дорогу к городу. Подойдя к царице, они рассказали ей, что их предводитель Эней пропал в море, и попросили убежища на время, пока они будут чинить свои разбитые бурей корабли. Рассказ о несчастьях тронул Дидону, и та сердечно приняла гостей, сожалея только о том, что вместе с ними не спасся и Эней. Услышав это, Эней и Ахат решили заявить о себе:
